Некоторые в горе не могут обойтись без людского участия — это счастливцы. Они несут свое горе к другим. Их слушают, их жалеют, стараются чем-нибудь утешить, помочь. И первая боль несчастья смягчается, постепенно рассасывается.
Другие в таких случаях замыкаются в себе. Таким много тяжелее — скрытый огонь больнее жжет.
Антонина Петровна, неразговорчивая и раньше, теперь совсем замолчала. Даже сыну редко удавалось вытянуть у нее что-либо, кроме односложного «да» и «нет», словно она забыла все остальные слова.
По просьбе Виктора к ней часто забегала соседка — проведать, рассказать новости.
Стараясь понять суть услышанного, Антонина Петровна напрягала внимание. Глаза тревожно щурились, в них не исчезало выражение затаенной боли.
Однажды Евдокия Ларионовна, прочитав о борьбе французских партизан, вздохнула:
— Боже, что будет с нашими мальчиками… Война, везде война. Ты слышишь меня, Тоня?
Антонина Петровна подняла глаза, и газета выскользнула из рук Евдокии Ларионовны.
— Жизнь… вся жизнь прошла напрасно, Дусенька. Это страшно, правда?
— Ты с ума сошла! — резко сказала Евдокия Ларионовна. — Как тебе не стыдно! А сын? Ты что, забыла о нем? Он ведь только жить начинает, ты лучше о нем подумай. Парень-то сам не свой ходит. Ты же мать…
Заметив впервые слезы на глазах подруги, Евдокия Ларионовна не выдержала, обняла ее, всхлипнула.
Так в слезах и застал их Виктор.
Заслышав звуки его шагов в коридоре, женщины торопливо вытерли заплаканные глаза.
— Опять плакала? — тихо спросил он.
Антонина Петровна с надеждой взглянула на соседку, но та уже выходила из комнаты.
Не получив ответа, Витя осторожно сел рядом с матерью, тихонько обнял ее за плечи. Ощутив его сильные руки, Антонина Петровна вдруг почувствовала себя совсем маленькой. Спрятав лицо на груди у сына, она опять заплакала. Он нежно поднял ее голову, грустно сказал:
— Ты совсем седая, мама… Зачем ты так? Я не маленький, устроюсь на работу — на «Металлист». Проживем. Буду работать и учиться. Почему ты раньше мне не рассказала? Давно бы все переменили.
— Сейчас я и сама это поняла… И плачу я оттого, что поняла слишком поздно.
— Что ж… Не умирать же, раз так получилось. Начнем заново.
Антонина Петровна испугалась. Права соседка — Виктора не узнать. Куда и делась прежняя веселость. Глядит строго, серьезно, лицо похудело.
Зная планы сына на будущее, Антонина Петровна понимала, что ему нелегко далось новое решение. Перед ней был взрослый человек, у которого впереди трудная жизнь, борьба и за нее — мать, и за свое настоящее место в жизни.
Сын, обеспокоенный ее молчанием, спросил:
— Ты о чем думаешь, мама? Ты согласна со мной? Некоторые ребята не одобряют — Андрей, например. А Сергей говорит, что правильно.
— Нет, Виктор, — Антонина Петровна отрицательно покачала головой. — Неправильно. Подожди, подожди, — прервала она пытавшегося возразить сына. — Послушай, что мать скажет. Она плохого не пожелает. Забудь и думать, чтобы бросить учиться.
— Не совсем ведь бросить! Что за беда, если я окончу институт на три — четыре года позже?
Притянув русую голову сына к своему плечу и глядя ему в глаза, Антонина Петровна попросила:
— Давай договоримся, Виктор, что ты никогда не будешь об этом говорить. Хорошо? Я не калека. Неужели ты хочешь отнять у меня последнюю радость в жизни?
— О чем ты, мама? Ты еще больна.
Антонина Петровна поцеловала сына в голову, подошла к окну, распахнула его. Вместе с ветерком в комнату ворвался оживленный воскресный шум города. Солнце лило в комнату мощный поток света и тепла.
Обращаясь больше к себе, чем к сыну, она произнесла:
— Больна? Кажется, да и давно…
Наступило молчание.
Внезапно с улицы донесся голос Фаддея Григорьевича:
— Хозяева! Да где же вы, стало быть, запропастились? Гостя некому встретить.
— Дядя Фаддей!
Виктор, раньше всегда встречавший приезд старика с радостью, на этот раз тихо подошел к нему, пожал, как равный равному, руку и, поймав встревоженный взгляд Фаддея Григорьевича, отвел глаза в сторону.
Пасечник крякнул.
— Стыдно, брат? Стыдно. Мне тоже, старому, эх, как стыдно, Витька! Ну да ладно — потом поразмыслим, всякому овощу, стало быть, свой срок.
Поставив объемистую, плетеную из ивовых прутьев корзину на пол, старик подошел к невестке.
— Здравствуй, Антонина, давненько я тебя не видел. — Глядя в ее изменившееся лицо, с горечью добавил: — Да… Так-то вот. Жизнь — она того… Кому мать родна, кому — мачеха. Говорил я ему не раз — не кончишь добром…