Дальше дело двинулось быстрее.
Когда решетка была отогнута к крыше вагона, Миша, поковырявшись, осторожно вынул стекло. Ему в лицо ударила морозная струя. Он высунул голову из люка и попытался что-либо рассмотреть, но напрасно. Смотреть вперед мешал бивший в глаза поток воздуха, засоренный угольной пылью. Внизу стремительно мчалась, сливаясь в глазах в непрерывную темно-серую полосу, земля. Прыгать на такой скорости из-под самой крыши вагона было почти равносильно самоубийству. Заглушая в себе эту некстати пришедшую мысль, Зеленцов мотнул головой: другого выхода не было. Этот единственный шанс на свободу упускать нельзя.
— Я — первый… А потом ты, Пашка, и ты, Арнольд… Прощевайте, ребята.
С десяток рук помогли ему, и он полез в люк ногами вперед и повис, напрягшись, на руках. Встречный поток воздуха рванул его от вагона. «Налетишь на что-нибудь…» С этой мыслью он оттолкнулся ногами, руками и страшным усилием всего тела от вагона.
Его рвануло вперед. Переворачиваясь в воздухе, он в следующее мгновение ударился правым плечом и грудью о что-то твердое. Не услышал, а почувствовал, как хрустнула грудная клетка: густой волной ударила в голову и в глаза нестерпимая боль, сразу перехватившая дыхание. Слабый вскрик затерялся в шуме проносящегося мимо эшелона. Уже без сознания он несколько раз перевернулся и остался лежать, зарывшись головой и руками в снег.
Малышев, прыгнувший более удачно, отделался ушибом ноги и непомерно вздувшимся, поцарапанным носом. Придя в себя, он еле отыскал Мишу в темноте и, сразу забыв об ушибленной ноге, перевернул его на спину. Напрасно окликнув несколько раз, приложился, холодея от страха, к губам Зеленцова ухом. Дыхания не чувствовалось. Сдерживая внезапную дрожь в руках, Павел расстегнул на Зеленцове шинель и почувствовал руками мокрое.
В это время, прихрамывая, подошел Кинкель.
И сейчас же, в той стороне, куда ушел эшелон, послышались слабые щелчки выстрелов. Беглецы прислушались, помедлили несколько секунд, затем подхватили бесчувственного Зеленцова под мышки и потащили в сторону от железнодорожной насыпи.
Фашистский патруль, обходивший утром этот участок дороги, еще издали заметил, что у насыпи стоит, полусогнувшись, человек. Наслышанные о партизанах солдаты, не сговариваясь, открыли по нему стрельбу. Человек не думал шевелиться.
— Что за черт! — недоуменно переглянулись солдаты, похожие в своих вязаных темных подшлемниках на старых, некрасивых баб, и осторожно подошли ближе. Еще раз переглянулись и несколько минут молчали, рассматривая застывший труп юноши лет шестнадцати, который висел на невысоком обрубке рельса, стоявшем сбоку полотна дороги. Рельс, глубоко вошедший верхним концом под грудную клетку, обледенел кровью.
Это был прыгнувший вслед за Кинкелем и своим предсмертным криком помешавший бежать остальным. Его крик услышал второй от паровоза постовой из команды сопровождения.
Трое патрульных с трудом сорвали мертвого со столба-рельса, отнесли в сторону от дороги и присыпали снегом.
Будет где-нибудь стареть в бессонных думах мать, будет ожидать, и надеяться, и видеть обещающие встречу сны…
Перед глазами грязновато-белая толща мути. Миша очень хотел встать, но тело словно чужое — не слушалось. И у него постепенно сложилось убеждение, что эта непонятная муть держит его в своих тисках, словно в тесном каменном мешке, который заделан наглухо и в котором придется умереть. Постепенно его охватил страх. Он завладел всем существом и настолько полно, что теперь уже не пошевельнуться из-за одного страха умереть. Вот Миша ощутил прикосновение к своему лицу чего-то прохладного, осторожного. Пробиваясь сквозь толщу мути, послышался чей-то голос. Голос очень тих, но хорошо различим и принадлежит несомненно женщине.
— Касатик… касатик…
Миша хочет ответить и отвечает, но женщина настойчиво спрашивает:
— Касатик, ты слышишь?
«Глухая она, что ли?» — подумал Миша с досадой и опять ответил:
— Да слышу, слышу! Что надо тебе?
Помедлив, женщина, сказала:
— Лекарства я тебе дам, касатик. Ты, голубок, ранетый.
«Раненый? — удивился Миша. — Когда? Какое лекарство?»
Он хотел сказать об этом невидимой женщине, но, ощутив на губах прохладу металла, проглотил что-то горьковатое.
— Пить, — сразу попросил он, почувствовав сильную жажду. — Пить…
Прохладные и сухие руки осторожно повернули ему голову, чуть приподняли ее. Миша напился.
— Спасибо, мамаша.
К нему возвращалось сознание. Стена мути становилась прозрачней. Он все яснее различал рядом с собой фигуру женщины, затем ее старое, густо покрытое морщинами лицо с выдававшимся вперед подбородком и необычно живыми темными глазами. Возле носа на правой щеке примостились одна подле другой три крупные бородавки с пучками седых волос.