Зеленцов в это время действительно подходил в бреду к родному селу. И уже издали слышал чью-то звонкую песню. Торопясь, он прибавил шагу. Земля вдруг расступилась под ногами, и он, вскрикнув, стал падать. Падал, пока не зашлось в холодной судороге сердце.
Трудно счесть на земле города и села. Много их, очень много. Но для Зеленцова Веселые Ключи были единственным, своим селом, так же, как для Арнольда Кинкеля своим, единственным, городом был Гамбург.
Веселые Ключи… Немало перемен произошло здесь за последние недели. В селе расположился гарнизоном батальон итальянцев, которые, стоя на часах, гнулись от морозов в три погибели, отогревались в избах, варили макароны и кофе, пели веселые и грустные песни, били вшей в рубахах и лапали баб и девок. Итальянцы ездили с торговыми агентами компании «Ост» по окрестным селам и свозили в Веселые Ключи зерно и пеньку, овец и кожи, перо и овощи. Отсюда все это переправлялось на ближайшую железнодорожную станцию и — в Германию.
Обо всем этом думал Фаддей Григорьевич по дороге в город.
Выехал он из Веселых Ключей после завтрака и, настегивая своего престарелого, но еще довольно резвого гнедого мерина, к часу дня подъехал к дому брата. Подергал в раздумье за бороду: ворота во двор на добрую четверть были завалены снегом. «Ну и хозяева, разъязви их в печенку!»
По улице вихрилась поземка. Редко маячили пугливо сгорбленные фигурки прохожих. У домов на тротуарах причудливыми хребтами лежали сугробы.
Фаддей Григорьевич, недолюбливавший город с его суетой и многолюдностью, теперь, наоборот, был подавлен холодным безлюдьем и почти ощутимой пустотой длинной, как коломенская верста, улицы. Неодобрительно крякнув, бросил гнедому охапку сенца и пошел в дом. Навстречу ему, на ходу завязывая платок, спешила Антонина Петровна. Ее похудевшее сосредоточенное лицо вновь заставило пасечника крякнуть. Ткнувшись усами в ее холодную щеку, он отстранил ее от себя, придерживая за плечи, и сказал:
— Ну, здорово живешь…
Под его сочувственным, по-детски простым и вместе с тем умудренным прожитыми годами взглядом у нее запрыгали губы.
— Витя-то наш, Фаддей Григорьевич, погиб, — сказала она, пересиливая себя.
Не выдержал старик и, насупив брови, недовольно буркнул:
— Чего, стало быть, расквохталась понапрасну? Ну, что глядишь? — сердито добавил он, встретив ее мятущийся, укоряющий взгляд. — Не брешу я тебе… живой Витька. Не дальше, как вчера, стало быть, видел его. Да что ты? А-а, — поддерживая ее, зашатавшуюся, словно от сильного удара, протянул пасечник. — Курицы мокрые… вот уж сотворил бог породу-то шатливую… Антонина, слышь?
Хватая его за плечи дрожащими руками, заглядывая в глаза, она шепнула:
— Ты правду сказал, Фаддей?
— Да ты что, дуряга, шутейное ли это дело, чтобы говорить зря… И откуда выкопала?
— Люди… боже мой, люди сказали…
— Эге! Небось бабы?
По-прежнему дрожа всем телом, она все норовила поглубже заглянуть ему в глаза; пасечник крякнул, отвернулся и, сморкаясь без нужды оглушительно громко, сумел перебороть выступившие на глаза слезы.
— Ну будет, будет тебе, — успокаивая, проговорил старик в следующую минуту. — Все расскажу. С ночевкой, стало быть, приехал. Коняку надо во двор ввесть… Ворота откопать найдется чем? Ну, ну хватит, а то облаю…
Через полчаса, справившись наконец с воротами и убрав гнедого, Фаддей Григорьевич, отдирая с усов таявшие ледышки, присел у дышавшей теплом плиты и коротко, кое о чем умалчивая, рассказал о Викторе. То и дело прерывавшая его упоминанием господа Елена Архиповна всплакнула под конец; пасечник, не переносивший слез, буркнул себе что-то в бороду и прошел в гостиную. Увидев на тумбочке у двери телефон, проведенный по требованию бургомистра полтора месяца тому назад, снял трубку и, повертев ее в руках, бросил подошедшей Антонине Петровне:
— Все богатеете…
— Провели, — тускнея глазами, ответила она неохотно.
— Н-да… От трудов праведных не наживешь палат каменных… А сам где?
— Кто его знает… Часто и по неделе домой не показывается.
Откашлявшись, пасечник хотел что-то сказать, но не стал, увидев вошедшую Елену Архиповну. Непоседливо повертелся в гостиной и, желая избавиться от старухи, услал ее на кухню кипятить чай. Затем, повернувшись к ходившей за ним по пятам Антонине Петровне, прищурившись, сказал:
— А я к тебе, стало быть, и по другому делу. Велел сын попросить у тебя… этот самый… рецепт для Никодима под номером тыща и один.