Ближе придвинулись к девушкам завтрашние солдаты. Тревожнее забились девичьи сердца — в самую сокровенную их глубину проник сдержанно-грустный мотив расставания.
Миша обнял Настю за плечи, прижал ее к себе. Она, покорная, склонилась к его плечу головой, тяжело и учащенно дыша. И вдруг громко зарыдала.
Баян растерянно пробормотал что-то и замолк, баяниста окружили тесным кольцом. Он поднялся, оглянулся, не узнавая в первое время знакомых лиц.
— Что ты играл, Степан? — наконец спросил кто-то.
— Не знаю, ребята, так…
К нему подошла стройная высокая девушка — колхозный бухгалтер Зина. За нею баянист тщетно ухаживал больше года.
— Рыжий, — пренебрежительно говорила Зина подругам. — На что мне такой? Конюх к тому же — навозом пахнет. А что баянист… подумаешь — редкость!
Баянист знал об этом, и оттого его баян будил на рассвете село, вызывая недовольство старух.
— Беспутный, право, беспутный! Спать, негодник, не дает! Женился бы, что ли, скорей…
Но сейчас Зина не сводила глаз с баяниста, немного растерявшегося от общего внимания. Он в душе благодарил ночь. Ярко светила луна, но все-таки никто не мог увидеть его лица, вспыхнувшего от волнения, от тревожного ожидания чего-то большого и хорошего, что должно произойти.
— Как ты играл, Степа! — с незнакомыми, взволнованно-теплыми нотками в голосе сказала девушка, не обращая внимания на стоявших рядом люден. — За твоей песней можно пойти на край света, в огонь…
Кто-то перебил ее:
— Тебе, Степка, в консерваторию бы!
Степан не услышал. Он забыл и о баяне и о завтрашнем дне и видел лишь милое, бледное в свете луны девичье лицо.
«За моей песней? — подумал он. — А за мной? Или это опять насмешки гордячки? Сейчас скажет что-нибудь колкое и, обидно засмеявшись, уйдет…»
Не отрывая от него взгляда, девушка сказала:
— Давай я понесу твой баян. Нам ведь в одну сторону — по пути…
Напрасно ждали в этот вечер сыновей матери, сидя за приготовленными прощальными столами. Обижались, сердились, тут же прощали — сами были молодыми…
А ночь кончалась, и нужно было расставаться. Поняв это, под яблонями и вишнями, за околицей испуганно удивились: ничего еще не было сказано, ни о чем еще не договорились…
Увидев засветившуюся полоску зари, Зеленцов с тоской сжал узкие девичьи ладони.
— Заря, Настя.
— Вижу. Как скоро… Неужели — все? Желанный мой… не могу больше.
Обхватив его за шею, она прижалась к нему. Задохнувшись от ее близости, Миша прошептал:
— Настя… Что ты! Ведь война… Я могу совсем не вернуться… Настя!
— Пусть… Я тебя не смогу забыть, — целуя его, ответила она. — Все равно не забуду… У меня останется твой сын… синеглазый, такой же, как ты… Пусть!..
Под легким предрассветным порывом ветерка вздрогнули над ними листья старой яблони, пискнула в кустах вишняка какая-то птичка. Наперебой из разных концов села послышалось пение петухов.
Все ярче разгоралась заря.
Не в силах расстаться, они сидели, обнявшись, на сырой от росы траве. Настя теребила густые светлые кудри Зеленцова, положившего голову ей на колени, глядела ему в лицо, на припухшие от ее поцелуев губы и внутренне сжалась. Она не могла даже представить, что с нею будет, если она потеряет этого сильного и нежного человека, с которым крепко связала ее жизнь.
— Ты меня жди, Настя, — задумчиво сказал он. — Что бы ни случилось — жди. Я обязательно вернусь. Ты мне принесла столько счастья… И не знал даже, что такое бывает…
Было уже светло. Они встали.
— Настя, хочешь — пойдем к твоим? Скажем, что мы — муж и жена.
— Ну зачем? Матери я сама скажу. А ты иди, ждут ведь тебя.
— Пойдем вместе, стыдиться нам нечего.
Девушка тряхнула головой, оправила платье, сняла у Зеленцова с плеча приставшую к пиджаку травинку.
— А я не стыжусь. Пойдем!
Из-за меловых холмов показался краешек солнца. Брызнули, заиграли капли росы под его лучами. На усадьбе МТС заработал мотор автомашины.
Взявшись за руки, они шли по селу, и даже у самых злоязычных кумушек не повернулись языки сказать о них что-нибудь оскорбительное.
Взошло солнце.
— Яркое какое, — сказала Настя, щурясь. — Глядеть больно.
— Нет, хорошо, — ответил Зеленцов.
Бабушка Вити — Елена Архиповна, увидела их, поставила на тропинку ведро с водой и широко перекрестила вслед.
— Пошли им, боже, всего хорошего…
Война.
Все изменилось. Воздух наполнился тревогой. С каждым днем реже слышался смех на улицах города. У военкоматов выстраивались длинные очереди мобилизуемых в армию, толпились провожающие.