— Тонька… Рыженькая Тонька… Ты ведь как-то давала мне орехов… Помнишь?
Не отрывая от него скошенных глаз, девочка шевельнула губами. Виктор наклонился ухом почти к самому ее лицу.
— Что?
Но шепот Тоньки раздался неожиданно громко, и был он так же непонятен, как и ее пугающий взгляд.
— Дяденька, миленький, — прошептала она. — Не надо…
И, поняв наконец, Виктор беспомощно оглянулся и увидел ту же беспомощность на лицах Малышева и Кинкеля и страх в их глазах.
Они отнесли Тоньку к речке. Обмыли с нее кровь и попытались напоить ее; по-прежнему неподвижными глазами она глядела на них, безотрывно.
— Дяденька, миленький… не надо, родненький…
И тогда Малышев увидел, что губы у Кинкеля страдальчески дрожат и мутные крупные слезы катятся по щекам, густо заросшим светлой щетиной.
— Дочь у меня вот такая же… Похожа… — тихо сказал Кинкель, встретив взгляд Малышева, и отвернулся.
Затем они пошли, и Кинкель нес Тоньку на руках. Солнце слепило их, а сзади дымилось пожарище.
В хорошо знакомом Виктору месте они перешли речку вброд и углубились в лес.
Указывая дорогу, Виктор шел впереди, не оглядываясь, хотя его все время тянуло оглянуться. За ним осторожно двигался Кинкель, то и дело наклоняя голову, чтобы не задевать нижние ветки деревьев. В такие моменты в неподвижных глазах девочки, в самой их глубине, что-то еле-еле уловимо вздрагивало. И Кинкелю вспоминалась черная безжизненная вода стоячих болот Белоруссии. Даже чем-нибудь встревоженная, она не меняла своего цвета, она и в движении оставалась мертвой.
И Кинкель никак не мог поверить, что это детские глаза. Девочка, почти ребенок, не могла так смотреть. Просто на руках у него, вместе с девочкой находилась вся тяжесть мира и все безумие его.
И эта тяжесть обрывала руки. Кинкель крепче прижимал к себе маленькое, теплое тельце девочки, и в такие моменты он старался смотреть вперед, в затылок Виктору, или чуть повыше — в сумеречную зеленую даль.
— Дяденька… дяденька…
Голубело небо.
Люди — молчали.
Шелестели зазеленевшие вершины деревьев, из партизанского лагеря долетали людские голоса и стук топоров.
Впервые за всю жизнь Виктор держал во рту самокрутку. Горнов сидел на краю оврага, подперев руками тяжелую голову. Виктор только что кончил рассказывать о том, что произошло в городе, и теперь время от времени жадно затягивался дымом цигарки.
В овраге еще бурлили весенние воды, шумели на деревьях дрозды; у них уже появилось потомство. Тянулись к солнцу, цвели травы, мхи и деревья. Все живое искало встреч друг с другом. Весна — сеятельница жизни — шла по земле, плодонося и благоухая. Она шла полями и лесами, через села и города, пересекала линии фронтов и места битв. И везде одинаково, с добросовестностью хлебороба, сеяла жизнь. Она не признавала вражды людей и всеми силами стремилась восполнить производимые ими опустошения.
Но людьми управляли свои законы. Какое им было дело до животворной, но слепой силы весны?
— Что ж, — произнес наконец Горнов. — Смерть смерти разница… Коли мне предстоит умереть, хотел бы умереть, как они…
Виктор бросил в овраг потухший окурок, подумал и недовольно отозвался:
— Не всем же умирать, Петр Андреевич. Зачем вы об этом…
— Да, друг, верно. А положение выправим. Слушай… Решено послать трех человек для связи с фронтом. По одному пойдут. Имей в виду, дело трудное… Пойдут добровольцы. Подумай…
— Что думать… Раз нужно…
Но воображение, помимо воли, рисовало дорогу, которую он уже пытался однажды проделать… Дорогу, где на каждом метре, за каждым кустом будет подстерегать смерть…
— У дядьки был? — спросил Горнов.
— Ага… Сроду не думал, что он может так ругаться…
Горнов рассмеялся.
— Раны в такие места болезненны. Все удивляются, как он смог до отряда добраться — все-таки километров тридцать…
Помолчали. Затем Горнов спросил:
— Больше ничего он тебе не говорил?
— Рассказывал, как село жгли… А что?
— Нет… ничего… Просто так…
В это время в лагере послышались слова команд, шум, людские голоса, звяканье оружия. Виктор вопросительно взглянул на Горнова.
— Тревога?
— Отряд выступает на задание. Сегодня впервые одновременно выступят до десятка отрядов в разных районах. Единое командование, координация… Большие дела начинаются. Пошли, посмотрим.
Когда они подошли к землянкам, отряд был выстроен. Ворон отдавал распоряжения командирам рот. Во взводе конной разведки ржали кони; бойцы в самой различной одежде стояли в шеренгах. Здесь были люди разных возрастов и профессий. Рядом с кадровыми военными стояли парнишки. Немало было и таких, которых большинство бойцов называло папашами. Учителя и школьники, рабочие и колхозники. В твердый русский говор врывалась певучая украинская речь; скалил зубы первый отрядный щеголь — красавец-грузин, прозванный Сулико за любовь к одноименной песне, наседал на паренька-белоруса: предлагал обменять наган на пистолет и давал в придачу финский нож в изящном чехле.