Мало-помалу успокаиваясь, Надя начала рассказывать. Обед у Штольца, Людмила Ивановна, страшный барак. Виктор Кирилин. Виктор…
Рассказывая, она видела его лицо, его глаза, и от страха, что он не выдержит и погибнет, прежде чем концлагерь будет разгромлен, никак не могла окончательно успокоиться.
Услышав о Кирилине, Пахарев прервал ее:
— Постой, Надя. Этот Виктор не бургомистра ли сын?
— Да… Вы знаете его?
— Слышал, — уклончиво ответил Пахарев, вспоминая Антонину Петровну, — слышал…
Они встретились глазами, и Пахарев тепло спросил:
— Любишь?
Уловив в его голосе участие, она молча кивнула.
— Боишься, не успеем… Что ж… утешать тебя не хочу, обнадеживать тоже. Одно лишь скажу: он один из тысяч в концлагере. И у них у всех близкие и родные…
Чуть слышно потрескивал фитилек в коптилке, причудливо освещавшей их лица. В паузах слышалось тяжелое дыхание Пахарева, на стене, повторяя движения старика, шевелилась его лохматая тень.
Девушка слушала простые, до обидного будничные слова и чувствовала, как утихает душевная сумятица. Он открывал ей одно из свойств человеческой души: чувствующему одну лишь свою боль — больно вдвойне.
Она не могла не согласиться с ним и все-таки возразила:
— Понимаю, Геннадий Васильевич, понятно все это. Каждый имеет ведь право на свое, лично свое счастье. Иначе как жить? И зачем?
— Правильно. Не забывай одного: общее счастье для честного человека — счастье личное. Что говорить, такое время пришло. Вырос человек. Не всякий, конечно. И кто знает, кому легче. Тому, кто понимает это, или тому, кто вообще ничего не понимает. Лучше перейдем к делу. Вот бумага… Постарайся начертить план концлагеря.
Подавив вздох, Надя взяла карандаш, склонилась над столом. Через полчаса, тщательно рассмотрев расположение построек и охранных сооружений концлагеря, Пахарев сказал:
— Значит, говоришь, посты менялись в четыре… Так, добро…
— Я могу еще раз побывать там, Геннадий Васильевич…
— Нет. Хватит, хорошего понемножку. Туда ты больше не покажешься. Лишний риск. Можно обойтись без этого.
Пахарев сложил бумажку с планом концлагеря, спрятал ее куда-то в рукав пиджака. Надя поднялась, глядя себе под ноги, попрощалась. Пахарев тоже встал, подошел к ней и, дружески встряхнув за плечи, сказал тихо:
— Ну, ну, дочка. Что это ты? Ты не волнуйся особо, Ночь, думаю, многое прояснит. У нас все готово, ждали лишь тебя. Позаботиться о твоем товарище поручу своему парню. Восьмой барак — помню.
Пробиралась Надя домой тем же путем — огородами. Шел снег. Он уже успел покрыть тонким слоем подмороженную сверху землю и чуть поскрипывал под ногами.
Снег шел всю ночь. К рассвету поднялся резкий северо-западный ветер. Тучи пришли в движение и наконец очистили небосвод. Когда рассвело, все вокруг неузнаваемо изменилось.
Пленные из восьмого блока были выстроены перед своим бараком в четыре шеренги. Их построили неизвестно почему раньше времени, до общей проверки, и они встревоженно поглядывали по сторонам. Но вот пришел переводчик, и сразу все стало ясно. И стало тихо.
Переводчик прошелся перед шеренгами, вытащил из кармана шинели лист бумаги и сказал:
— Я буду называть номера. Вызванный должен отойти в сторону. Видите ли, — лицо переводчика изобразило что-то похожее на улыбку, — у нас стало слишком тесно. Мы вынуждены отправлять лишних… небольшими группами в другие места.
Легкий шорох пронесся среди пленных. Выпрямились солдаты, окружавшие колонну.
Стоявший рядом с Виктором Зеленцов с хрустом сжал кулаки. Малышев сзади скрипнул зубами:
— У, с-суки!
Ни для кого из пленных не было тайной, что эсэсовцы, не довольствуясь количеством умиравших в концлагере от голода и морозов, ввели в дело душегубки.
Все резче выпячивался у Кинкеля подбородок, и немного грустные, небольшие глаза словно превратились в кусочки льда. И только их влажный блеск выдавал состояние этого человека. Меньше всего думая о том, что может оказаться в числе смертников, он сейчас почти физически ощущал, как с каждым новым словом переводчика набухают ненавистью ряды пленных. Кинкель с трудом удерживался от того, чтобы не выбежать из рядов и не крикнуть:
— Да что же вы делаете, негодяи? Что же вы делаете?
У него на глазах унижали его народ; как никогда раньше, он в этот час понимал, почему при слове «немец» у многих сжимаются кулаки и темнеют глаза. Ах, негодяи, негодяи, говорил он. Ах, какие чудовищные негодяи! Этого уже не простят, этого невозможно простить даже через тысячу лет. Неужели они не понимают, что этого невозможно простить, невозможно забыть? Что они делают?