Отдышавшись немного, он уперся ногами в твердую, как глыба льда, спину трупа и, ухватившись рукой за что-то сверху, чуть приподнялся. Правая рука сорвалась, больно прижало голову. Тогда, задыхаясь от ярости, он, как пойманный в капкан зверь, стал рваться вверх, действуя головой, руками, ногами. О чей-то каблук рассек себе бровь, и кровь заливала глаза.
И мертвые вдруг раздвинулись в стороны, осели. На Виктора обрушился сугроб снега. Он сгоряча вынырнул из него и, пошатываясь, давясь воздухом, встал на ноги.
Мело; ветер нес потоки снега и густо сыпал в затишье противотанкового рва.
Пьянея от чувства свободы, Виктор сел прямо на снег, который быстро запорошил его обнаженную голову, покрытую копной отросших и свалявшихся волос, плечи, грудь, всю фигуру.
Обезображенное худобой, обескровленное лицо сразу настыло и словно остекленело. Замерзавшая струйка крови, вытекшая из рассеченной брови, да лихорадочный блеск глубоко запавших глаз. Он не мог видеть своего лица. Он только потрогал его негнущимися пальцами.
Прошло несколько минут, стал донимать холод. Он поднес руки ко рту и согрел их дыханием. Долго с испугом рассматривал уродливо тонкие пальцы. Потом поспешно вскочил на ноги. До города, до родного дома всего пять километров, но он туда не пойдет. Первый же немец… Нет, чтобы второй раз в концлагерь… Он только потряс головой. Остается одно: Веселые Ключи. Дядя Фаддей. Отлежаться… Всего семнадцать километров. «Семнадцать», — подумал он и еще раз вспомнил: «Семнадцать… По километру на год… Нельзя больше медлить. Семнадцать… Семнадцать…»
Зимний день перевалил за половину.
Виктор торопливо выбрался по снежному откосу ползком из рва, ставшего гигантской братской могилой. На краю обернулся, молча, одним взглядом простился с оставшимися здесь. Утопая в снегу до колен, пошел.
В ненастную декабрьскую ночь тете Поле не спалось. Лежа на теплой печи, старуха вздыхала, то и дело ворочалась с боку на бок, тревожно прислушивалась к завыванию ветра в трубе. Ветхая хата дрожала, хлопали и поскрипывали ставни. Тетя Поля торопливо и мелко крестилась. Ей хотелось услышать человеческий голос, она начинала вздыхать громче, чтобы разбудить спящего рядом мужа, словно бы нечаянно толкала его. Тот прекращал всхрапывать, поворачивался на другой бок и опять начинал высвистывать носом.
«Окаянный! — думала тетя Поля с тоской. — Хоть бы словечко промолвил…»
Возле трубы на потолке скребли мыши, снег шуршал о затянутые морозом стекла окон.
Полночь.
В следующую минуту ей показалось, что вокруг хаты кто-то ходит. Приподняв голову, старуха стала прислушиваться. Точно: кто-то медленно, с трудом всходил на крыльцо. Сквозь шум ветра она скорее почувствовала, чем услышала характерный скрип снега под ногой человека. «Господи… Самое время для разной нечисти… Полночь…»
По телу неудержимой волной разливался страх. Ноги, затем и руки обомлели.
Прервав молитву на полуслове, раздался слабый, еле-еле уловимый стук в дверь сеней. Звякнула щеколда.
— Старик, а старик! — тетя Поля встряхнула за плечо. — Проснись же ты, чурбан старый! Фаддей! Фаддей! Слышь?
Фаддей Григорьевич отодвинулся к стене, пробурчал:
— Дай ты мне выспаться, старая! Весь бок за ночь продырявила… Ну чего тебе? Аль молодуешь под старость? Тогда, стало быть, ступай к Филимону-старосте: у него пузо с кадушку добрую наедено, обгуляет…
На крыльце что-то тяжело, как куль с зерном, упало.
— Ишь, метель, — вновь засыпая, проговорил пасечник. — Ухает-то как…
— Какая тебе метель, колотик старый! Человек у нас на крыльце, только что стучался…
Сон у пасечника мгновенно пропал. Приподнявшись, он буркнул:
— Что язык чешешь зря? В такую погоду хозяин пса со двора не гонит…
— Истинный бог. Стучался кто-то. Да ты что? — всполошилась она. — Куда ты?
Натягивая на ощупь валенки, Фаддей Григорьевич засопел, промолчал. Тетя Поля схватила его за плечи.
— Не пущу! Может, нечистая сила… Свят! свят! свят! Вынудил, окаянный, в полночь помянуть… Фаддейка!
Пасечник рассерженно сбросил ее руки с плеч, тяжело слез с печи и, накинув шубу, вышел в сени. Нащупав засов двери, ведущей на улицу, прислушался, спросил: