— Виктор… — позвал Фаддей Григорьевич.
Брови Виктора удивленно приподнялись, он медленно, с заметным усилием повернул голову на звук голоса и спросил:
— Кто это?
— Да это, стало быть, я, дядька твой — Фаддей… Ты что? Не узнаешь меня, племяш?
— Дядя Фаддей? Вижу плохо… туман…
Боясь расплакаться, тетя Поля прикусила губу.
— Виктор!
— Что? Я слышу — говори…
— Ты, может, съел бы чего?
Наступило долгое молчание. Виктор словно обдумывал услышанное, и старики, боясь шевельнуться, ждали.
— Нет, — услышали они наконец слабый голос. — Воды дайте. Жжет.
По знаку мужа тетя Поля принесла стакан грушевого отвара. Фаддей Григорьевич бережно приподнял голову племянника и напоил его.
— Теперь хорошо.
К вечеру у Виктора начался бред, перемежавшийся с полуобморочным сном. Пасечник, вздрагивая, узнавал из бессвязных выкриков племянника, переходящих порой в свистящий шепот, то, чему не в силах был поверить. Зажимая рот платком, плакала, прислонясь к печке, тетя Поля.
Виктор часто звал мать, о чем-то говорил ей, вспоминал какого-то Мишу, порывался куда-то бежать…
Ошеломленный силой, таившейся в теле племянника, пасечник не знал, что делать. К утру бред усилился. Тетя Поля привела старика-фельдшера, еще до войны ушедшего на пенсию. В селе ему доверяли: как ни говори, прожил в Веселых Ключах двадцать один год, лечил…
Войдя в избу, он подслеповато прищурился на огонь лампы и, протирая запотевшие с мороза очки, поздоровался с хозяином.
— Что тут у вас стряслось, старина? Баба твоя так и не объяснила толком.
Фаддей Григорьевич указал ему на Виктора.
— Вот племянник…
— Витя? Знаю, знаю: славный юноша. Ну-ка, поднеси свет ближе.
С минуту фельдшер всматривался в лежавшего, потом повернулся к пасечнику:
— Шутишь, Григорьич? — спросил он голосом, в котором пасечник уловил страх. — Это…
— Витя, — зло окончил за него Фаддей Григорьевич. — Что, не узнаешь?
Фельдшер поправил очки и приступил к осмотру.
— Прочь, уходи! Слышишь! Какая мерзость! — выкрикнул Виктор с такой силой ненависти и боли, что фельдшер посторонился, едва не выбив из рук пасечника лампу.
— Э-э! — пробормотал Аким Терентьевич растерянно. — Спокойно, молодой человек, спокойно…
— Бредит. Всю ночь так, Терентьич. От его речей, стало быть, сам уже не в себе. Плакал, дурень, старый…
— Кажется, Григорьич, ему лет восемнадцать?
— Восемнадцатый идет…
— Второго марта восемнадцать будет, — уточнила тетя Поля.
— Э-э… да… того…
Так и не высказав своей мысли, Аким Терентьевич склонился над больным. По мере того, как он ослушивал, выстукивал, ощупывал тело юноши, выражение его лица становилось все более замкнутым, тревожным. Наконец он заботливо прикрыл Виктора одеялом и опять услышал неожиданный крик больного:
— Не трогайте! Куда суешь? Не пойду! Смерть… Ребята!.. дышать… дышать. Тряпку! Тряпку возьми!
Обильный пот выступил на лице, изломились серые обескровленные губы, неестественно широко открылись запавшие глаза. С выражением безумия они устремлены куда-то перед собой… Что они видели?
Много смертей было на веку старого фельдшера, много горя человеческого и страданий прошло через его душу. Он всегда находил слова утешения, всегда сеял в сердцах зерна надежды, всей душой соблюдая правило: сила врача не только в знаниях и лекарствах, но и в воле к жизни больного. Эту волю врач обязан влить. А тут, в первый раз за свою многолетнюю практику, Аким Терентьевич не выдержал. Заплясала лампа в руках пасечника, когда у фельдшера из-под очков на морщинистые щеки скупо поползли слезы.
— Плачешь? — шепот пасечника сорвался на крик. — Поставь его на ноги, Терентьич! Слышишь? Что молчишь? Нельзя ему умирать! Терентьич!
Фельдшер устало опустился на стул.
— Я не бог, Фаддей, — глухо ответил он. — Здесь я бессилен. Невероятно, что он еще живет… Да, да — невероятно. Не спорь. В своей практике я случай такой крайней дистрофии встречаю впервые. Сейчас даже не это страшно. Сам он больно уж страшо́н. Чувствительным становлюсь, старость подходит, — оправдывая себя, фельдшер помолчал, вздохнул. — Меня другое волнует: у него тяжелое нервное потрясение. Я… э-э… не знаю, что с ним произошло. Могу уверенно сказать: что-то ужасное…