— Пленные есть?
— Двадцать три человека. Сущие босяки. Вероятно, бежали из концлагеря.
— Женщины среди них есть? Я бы хотел одну из них допросить лично.
Начальник штаба еле заметно улыбнулся: уж очень ловко умел барон лгать. «Подсунуть бы ему бабу лет шестидесяти… Пожалуйста! Единственная красотка среди пленных, допрашивайте, полковник!»
Представив барона в таком положении, начальник штаба, по-прежнему не изменившись в лице, беззвучно рассмеялся и вслух сказал:
— Найдем. Разрешите привести?
— Да. Только не задерживайтесь очень.
Начальник штаба пошел было, но у двери остановился и спросил:
— А с остальными? Расстрелять?
Подумав, полковник коротко распорядился:
— Присоедините их к тем, что собраны для отправки в Германию. Разумеется, молодых и здоровых… Остальных…
Он выразительно щелкнул пальцами, и начальник штаба, понимающе кивнув, вышел.
Через четверть часа к барону втолкнули шестнадцатилетнюю девушку, взятую после торопливых поисков в ближайшей избе. Она испуганно прижалась к стене и готова была, кажется, расплакаться. Полковник подошел к ней, взял ее за руку. Она, вся съежившись, с минуту стояла молча, потом с силой вырвала свою руку и спрятала ее за спину. Барон взглянул на ее грудь, улыбнулся. Позвонил.
— Переводчика, — бросил он вбежавшему денщику.
Прибежал переводчик. Полковник приказал ему:
— Скажите ей, чтобы она постелила мне… приготовила постель и помогла раздеться. Поняла ли она? Спросите.
Девушка упорно молчала, и полковник приказал переводчику выйти. Накинув на дверь крючок, он указал девушке на кровать. Потом подтолкнул ее к кровати. Она завизжала и впилась зубами в его руку. От неожиданности он отпрянул в сторону, затем решительно схватил девушку, бросил на кровать и стал срывать с нее платье.
— Дикари! — барон выругался и ударил девушку в грудь. Она пронзительно вскрикнула и затихла. Барон снял сапоги и стал раздеваться, не отрывая взгляда от маленьких, слегка вздрагивающих грудей девушки с розоватыми сосками…
Начинало светать. По-прежнему выла метель, снег набивался во все щели. Вырастали новые сугробы.
И новые могилы.
Полк стоял в селе Гребеньково трое суток. Солдаты грабили, насиловали женщин. Красивых девушек, почти детей, они приводили офицерам. Господа офицеры из молодых не скупились на марки, если девушка им нравилась.
Пленных не расстреляли. За каждого человека, годного для отправки в Германию, немецкое командование платило семьдесят марок. За каждого убитого партизана — десять. Но партизана не так-то легко убить, и партизанами объявлялись дети, старики и женщины. Сто убитых — тысяча марок.
На третий день стихла вьюга. Полковник приказал готовиться к выступлению в город на следующее утро. А вечером, когда он пил кофе и разглядывал стоявшую перед ним очередную девушку, неожиданно звякнуло оконное стекло и вслед за тем в доме оглушительно рявкнуло.
Прибежали денщик, офицеры. Полковник лежал на полу и широко, как выброшенная из воды рыба, раскрывал рот… Забившаяся в угол девушка сидела, зажав лицо руками.
На другое утро хортисты покинули Гребеньки, превращенные в груды дымящихся развалин. Подтаявший во время пожаров снег густо устилали трупы расстрелянных жителей. В наспех сколоченном гробу, обитом зеленым шелком, лежал полковник барон Шандор Меттер.
Пятьсот тридцать восемь убитых — пять тысяч триста восемьдесят марок в полковую казну.
Русь! Вздыбилась ты, огромная и неоглядная, заслонила истерзанной грудью вселенную, и заалели снега твои от крови, поредели леса твои от пламени…
Неисчерпаемыми оказались силы твои. Скажи, Русь, как назвать тебя? Несгорающим факелом, осветившим жизнь человечеству на многие годы вперед? Страдалицей? Героиней?
Ты вместила в себя все, Русь!
Похожа ты на звенящий полет стрелы, на шелест знамен. Но стонут дочери твои, угоняемые на чужбину, и падают сыновья твои, раскидывая руки, мутнея взглядами, падают, чтобы никогда больше не встать. И поэтому, перепоясалась ты, Русь, по белому снежному платью трауром дымящихся пепелищ… Не к лицу тебе этот вдовий наряд, и ты чутко прислушиваешься, настороженная, словно чувствуешь приближение богатыря-избавителя, который сорвет с тебя траурные одежды и оденет тебя во все светлое и праздничное…
И грохот битв — как поступь его шагов.
О Русь, Русь.
На четвертый день после разгрома концлагеря к Наде пришел Андрей Веселов. Надя была одна: отец ушел на рынок, надеясь продать кому-нибудь свои слесарные изделия и купить взамен хлеба или картошки. Увидев Андрея, девушка поднялась ему навстречу.