Как прикованная, долго не могла сдвинуться с места: снова и снова глаза скользили по крупным черным буквам, появившимся ночью.
«В городе действует кто-то не связанный с нами…»
И в сознании рисовалось: ночь, в окно влетает граната. Или выстрел из-за угла, и сын — ее мальчик! — схватившись за грудь, валится в снег, окрашивая его кровью. Один неосторожный шаг и — конец. В борьбе не может быть жалости; тот, кто будет стрелять, не дрогнет, не промахнется. Ведь он будет стрелять во врага.
Испуганно оглянувшись по сторонам, Евдокия Ларионовна вернулась в дом, схватила ведро и тряпку. Долго, не чувствуя тридцатиградусного мороза, мыла дверь, смывая жирные черные буквы. Когда дверь приняла прежний вид, женщина немного успокоилась, привела себя в порядок и, прежде чем идти на рынок, зашла за соседкой.
Она застала Антонину Петровну за тем же, что делала несколько минут тому назад сама. Антонина Петровна смывала с двери надпись:
— У меня тоже, — поздоровавшись, сказала Евдокия Ларионовна. — Хорошо хоть сын не видел.
— Вот как? — спросила Антонина Петровна, увидев выходившего из дома мужа.
Задержавшись на крыльце, Кирилин бросил взгляд на дверь.
— Видела, соседка? А что я плохого людям делаю? Все силы отдаю, чтобы меньше невинной крови лилось. И вот в ответ — пожалуйста…
— И у меня то же, господин бургомистр.
— Ну? — в его глазах мелькнула злоба. Он помедлил и зашагал к центру города, сжимая в кармане пальто рукоятку браунинга.
Вслед за ним отправились на рынок и женщины.
В это утро в обычно молчаливом городе было заметно некоторое оживление. С мешками на плечах шли к базарной площади бывшие колхозницы. Изредка они ехали на лошадях, некоторые же сами впряглись в салазки с дровами. Замерзавшие без топлива городские жители перехватывали их далеко от рынка: дрова теперь были редкостью. За них платили бешеные деньги, предлагали в обмен на них различные вещи. Но большинство колхозниц ни денег, ни вещей не брали, а спрашивали соли.
— Соли бы стаканчик… Совсем извелись детишки, зубы чернеть стали.
— Нет, хозяйка… Гардины хороши, да к чему они теперь? Соли бы… Может есть?
— Пальто не надо, гражданка, не перед кем наряжаться. Соль нужна.
Чем ближе к рынку, тем оживленнее становились улицы. Кое-где на перекрестках стояли полицейские посты, проверяли документы. Колхозницы показывали справки за подписью старосты, жители города — паспорта с визой горуправы. Полицейские тщательно осматривали поклажу на возах и салазках: искали оружие, самогонку. Самогонку тут же отбирали и прятали, кое-что подходящее прихватывали на закуску.
Думая о своем, Антонина Петровна шла рядом с соседкой. Ей нечего было делать на рынке, она искала лишь одного: хотя бы недолгого забвения от мучительной действительности. Но все, что происходило вокруг, лишь увеличивало ее страдание, напоминая о невозвратимой утрате.
— Соли бы стаканчик… Совсем извелись детишки…
Перед нею — лицо женщины с огромными черными глазами, а в душе словно кто безжалостно провел чем-то вроде бритвы, острым.
«Детишки… Наверно, много… А может, двое, трое… А у меня больше нет совсем…»
На другой стороне улицы школа-десятилетка с часовыми у подъезда: немецкий тыловой госпиталь. А перед глазами сын, радостный, возбужденный: «Мама! Сдал! Остался один десятый класс! Дай я тебя обниму…»
В этом, ныне разрушенном универмаге они с сыном покупали ему костюм…
Внезапно раздавшийся сиповатый голос вернул ее к действительности:
— Ваши документы, мадам!
Антонина Петровна подняла голову и увидела нескольких полицейских, перегородивших улицу жидкой цепочкой. Соседка уже подала паспорт полицаю с бегающими маленькими глазками.
— Иванкина? Уж не мамаша ли Сергею Иванкину? Служит с нами… белобрысый такой…
— Да.
— А-а! Проходите, проходите… А ваш?
Антонина Петровна молча протянула пропуск.
Рыжий прочел фамилию, и на его лице появилась улыбка:
— Госпожа Кирилина? Уж извините нас за неприятность. Прошу, проходите, мадам.
С чувством гадливости Антонина Петровна опустила пропуск в карман.
Рынок, как живое существо, встретил женщин воплем о нужде. Куда делась кипучая оживленность, царившая здесь раньше в базарные дни?
Мрачные встревоженные лица, торопливая шмыгающая походка. Продавали на штуки, на стаканы, на горсти. Старухи, синие от холода, держали никому ненужные люстры, коврики, часы, кастрюли — все, вплоть до ночных горшков. Отчаянно озирались по сторонам, прося взглядами: