Сколько дней тому назад я выехал из дому? Не помню. Да и неважно. Во всяком случае, ночью, перед тем как отправиться в путь, я видел во сне Урсулу, она пришла со шприцем и хотела воткнуть в меня иглу, и тут я проснулся. Вскочил с постели, решив, что зазвонил будильник. Черта с два, даже ночь еще не распахнула глаз. Торопиться мне было некуда. Я прислушался к голосам в квартире, стояла глубокая тревожная тишина, словно я оказался изолирован от всего мира. Мысли перенеслись в область недозволенного. Не поезжай, не поезжай, не поезжай — отстукивали по рельсам колеса поезда. Скажи, что ты не в форме. Или что заболел. Пошли этих доброжелателей подальше. Пусть заткнутся и перестанут твердить: тебе надо вырваться из твоего повседневного окружения. Увидишь, тебе станет легче. Как будто рецепт забвения так прост. Я ворочался в постели. Там, в недозволенном, куда перекинулись мои мысли, копошилось множество чертенят. Кто-то тащил меня за одну, кто-то за другую руку. Как бы не разорвали на части. Роберт, подбадривал я себя, врежь им, отколошмать. Но мне недоставало силы воли. А они заладили свое: крупные международные соревнования проводятся так редко! Нельзя подводить остальных! Последний рывок — подливали они масла в огонь, соблазняя меня, — и золотая медаль в кармане! Они принялись накачивать меня, и, как ни противно признаться в этом, меня начало распирать от тщеславия. Одна-единственная победа — как заключительный аккорд! А затем можешь плюнуть на рекорды. Ведь вот какие добренькие! Эти чертенята одолели меня, я почувствовал, что начинаю заикаться. Довольно-таки мучительно — заикаться мысленно.
Таким образом, и мое подсознание, и Урсула предостерегали меня.
Но, очевидно, любое отступление труднее наступления. Вот я и выбрал путь наименьшего сопротивления и отправился на соревнования. Хотя почву из-под ног у меня выбили, да и настроен я был непозволительно пессимистично: готовился, не уронив себя, проиграть.
Беспокоиться за свою жизнь, которой отпущено тебе так мало, казалось чем-то недостойным. Я отнюдь не был связан путами осторожности. Урсула, погибнув, оставила в наследство своему мужу обостренное чувство опасности, которое якобы будет оберегать его долгие годы.
Странно, но я сейчас не ударился в панику. Хотя и парю над смертоносным огнем. Очевидно, такое отклонение от нормы вызвано моей апатией. Дымный воздух заменил мне наркоз.
Я был еще совсем мальчишкой, когда однажды случай обострил мое, безразличное до той поры, отношение к смерти. Я только начал ходить в школу. Помню, мне не терпелось от корки до корки отбарабанить учителю букварь — очевидно, уже и тогда мне свойственно было тщеславие, — однако в нашем классе благородная цель овладения книжной премудростью считалась на первых порах делом второстепенным. Нам без устали вбивали в голову правила дорожного движения. Улица и сумерки, скорость и светофоры, где и когда что переходить. И все же, возвращаясь домой, мы перебегали дорогу, невзирая на потоки машин, и сердце сладко екало, когда где-то поблизости скрежетали тормоза. Правила и запреты оставались для маменькиных сынков. Жизнь в школе чуть-чуть оживилась, когда нам стали рассказывать о бешенстве. Наказывали держаться подальше от бродячих собак и кошек. Говорили о смертельных укусах. Эта не укладывающаяся в нашем сознании, маловероятная возможность почему-то приводила нас в странное возбуждение. На переменах мы хихикали, дразнили девчонок: щелкали зубами и грозились смертельным укусом.
В ту пору мы жили на обветшалой вилле. Некогда изысканное здание дряхлело с какой-то завораживающей последовательностью, словно у дома была злая, склонная к самоуничтожению душа. С карниза сыпались куски штукатурки, от просмолившихся труб один за другим отскакивали кирпичи, фонарные столбы вдоль террасы покосились, и с них слетели и вдребезги разбились последние колпаки, ступеньки наружной лестницы облезли, от водосточных труб и желобов, чуть дунет ветер, отламывались куски — дом и впрямь утратил вкус к жизни. Сад зарос, даже между плитами террасы пробивались побеги березы и рябины. В бывших альпинариях рос разве что тысячелистник, но и на этом невзрачном растении с отталкивающим запахом с самого его появления лежал отпечаток старости.
К обветшалому дому принадлежал еще и большой плавательный бассейн, дугообразные перила из ржавых труб обозначали места, где когда-то по железным лесенкам спускались в воду.
В дни моего детства уже невозможно было определить глубину бассейна. Бетонная ванна давно превратилась в свалку, ниже выложенного каменными плитами края оставался, быть может, метр свободного пространства. Детей тянуло сюда словно магнитом. Мы не испытывали сколько-нибудь значительного интереса к бывшим обитателям виллы и к их дальнейшей судьбе; все, что было до нас, прекрасно умещалось в два расплывчатых слова — смутные времена. Почему-то мы были убеждены, что в те смутные времена, неизвестно почему расшвырявшие людей по белу свету, на дно бассейна были спрятаны интереснейшие вещи. Поначалу я не мог себе представить, что это за вещи. Но, разумеется, нечто гораздо более захватывающее, нежели мусор, который обитатели виллы ежедневно кидали теперь в бассейн. Битую столовую посуду, старые газеты, сухие ветки, консервные банки, обломки железных кроватей, дырявые тазы, прохудившиеся ведра, отжившие свой век кастрюли; весной бассейн закидывали оставшейся от зимы картошкой, она прорастала там и бурно устремлялась вверх — пышная ботва ее питалась ржавой трухой и мусором.