В тот раз в Венеции, когда я в полудреме увидела разбросанные по ветру перчатки, реющие над асфальтом, кто-то склонился надо мной. Я почувствовала по запаху, что это не Луиза. Взглянула из-под ресниц — Фе коснулась моей щеки своими пухлыми губами, губы были пугающе холодны. Я вся сжалась. Мимолетный поцелуй надолго запомнился мне. И даже потом я порой просыпалась по ночам и тщетно ждала холодного, как роса, прикосновения. Теперь она часто приходит ко мне. Во сне. Я до утра чувствую на своем лице обжигающе холодный след поцелуя.
Я начисто забыла о Бобе. Под моей щекой вместо подушки его колено. Неловко. Я отстраняюсь. Наверное, я в чем-то похожа на собаку, чутьем распознаю злых и добрых людей. Может быть, мне следовало бы спросить Боба, отчего он такой грустный. Грусть — это миг раздумий, грусть облагораживает жизнь. Мне всегда неприятно смотреть на людей, не испытывающих боли и тоски, их безобразно распирает от самодовольства. Я не стану терзать Роберта расспросами. Вряд ли мне удастся настроиться на его волну. Печаль у каждого своя и определению не поддается. Она слагается из увядших лепестков цветов и звука свирели, растворяющегося в сумраке и тумане. Печаль живет в одиночестве и пустоте. Мы никогда больше не встретимся. Луиза, Висенте и Фе. Так же как Вильям, Дорис и Кэтрин. Кого-то из них больше нет, а для кого-то нет меня. Только что они как будто были здесь. Но я не смогла унестись за ними вместе с дуновением ветра.
И я ведь не совсем одна. Я потихоньку принюхалась к одежде Боба. Такой не пнет собаку ногой, он не жесток. Наверное, и остальные коренные обитатели нашей колонии не сделают этого. Хотя что-то бурлит и бродит в них, беспокойство и неуверенность передаются и мне, делают меня боязливой. Я стала опасаться драк, нездорового блеска в глазах, смеха, похожего на вой, — возможно, я вижу дурное предзнаменование в каких-то случайных проявлениях. Я не знаю, что бушует в этих мужчинах — злоба, отчаяние или обыкновенное беспокойство? Быть может, только Бесси в состоянии успокоить меня. Как было бы хорошо, если б Боб поднял руку и погладил меня по голове. Нет. Он сосредоточенно прислушивается к шуму мотора. Вероятно, и ему хотелось бы «заземлить» в металл накопившееся в нем электричество. Остальные только и делают, что ощупывают проржавевшие и помятые кузова машин, запускают пальцы в сердце мотора, прикасаются к промасленным клапанам, перебирают электропроводку, нажимают ногами на педали, пробуждая выкинутые на свалку машины от летаргического сна.
елый «мерседес» — меня захлестнула горячая волна, — и надо же было нам выкопать из груды развалин именно эту рухлядь! Стук железа стал музыкой нашей жизни; мы все еще верим, что там, и конечно же в самом низу, нас ожидает что-то чертовски интересное. Ну, например, невиданный доселе «роллс-ройс» с золотым капотом или по меньшей мере «сильвер-гоуст» с сиденьями из натуральной серебристо-серой кожи. Мы трудимся как безумные, выворачивая наизнанку кладбище машин. Мы осквернители мусорных пирамид, и я, зачинщик, получил то, чего хотел. Я пришел в ярость, колотил ногой по железу машины: но металлу было ни жарко ни холодно от моих ударов, моя же подошва, несмотря на крепкие сапоги, горела огнем. Я был в бешенстве, что никто из мужчин даже и не пытается меня утихомирить. Все мы здесь заключенные, с отчаянием думал я, люди одной судьбы и, несмотря на это, абсолютно безучастны друг к другу. Очевидно, каждый думает: вдруг мои страдания поутихнут, если мучения рядом стоящего набухнут как нарыв. Длинная вереница дней проведена сообща в колонии, но никто не потрудился спросить у другого: за что тебя подвергли такому суровому наказанию? Если б можно было, встав соседу на плечи, выбраться из этого проклятого красно-бурого каньона, мы бы растоптали и раздавили друг друга — лишь бы спасти собственную шкуру. Разве только жалостливая Флер стала бы умолять, уговаривать и стараться примирить нас. Все эти «охи» и вздохи у нее от слабых нервов, ей-то до нас какое дело. Единственный бог — это собственное благополучие. Временами на Флер находит порыв дружеских чувств, она бродит за мной по пятам и молит: Эрнесто, не будь ты все время таким мрачным. Мне что, для ее удовольствия растягивать рот до ушей? Пусть увивается вокруг Роберта, он здесь новое лицо и потому представляет интерес, завлекать и кривляться — для Флер развлечение, а душа ее давно очерствела. Да и у других тоже. Держались в стороне, проклятые остолопы, — пусть себе Эрнесто бушует.