Дурак же я был, что, став взрослым, не сумел придумать для себя ничего путного. Сдуру пустил корни в асфальт. Катящийся камень мхом не обрастает, в этом, наверное, и есть счастье.
У меня же все получилось наоборот. Кора и дом были как гири на ногах. Чем дальше уводили меня грузовые рейсы, тем больше я мучился. Как там дома? Неужели опять? Мой напарник умудрялся жить иначе. Уезжая, он отбрасывал все мысли о доме и, лишь возвращаясь, вспоминал, как зовут его жену. Во время привалов не брезговал и шлюхами, а по дороге рассказывал кучу анекдотов о женщинах, тайком обзаводившихся любовниками. Он считал, что этим развлекает меня. У меня же руки судорожно впивались в баранку.
Уже в тюрьме я подумал: вот ты и получил, что хотел, — бездомность и свободу от жены. Радуйся, идиот! Можешь быть вольным жеребцом!
Когда настал мой черед провести ночь с Флер, я утром чуть не поколотил ее. Спит с кем попало — современная женщина, ничего не скажешь! Вспомнилась Кора, и в глазах потемнело.
Поселившись в колонии, мы принялись наперебой осаждать Флер. Она одаривала взглядами всех, однако предпочтения никому не отдавала. Неужели никто из нас не заслуживал привязанности? Что это за женщина, которая мирится с целым табуном! Флер лишила нас тайных надежд и желаний. Очевидно, каждый почувствовал, что внезапно утратил всякую ценность. Не годен даже на то, чтобы испытывать боль утраты. Флер унизила нас, превратив в бездушных самцов, — знайте свой черед. Соперничество и игра отпали. Все происходило так просто — ни борьбы, ни сопротивления. Из-за того, что Флер была одинакова со всеми, мужчины не могли даже затеять настоящей драки. А она, после прозябания в каменных стенах тюрьмы, всем пошла бы на пользу.
Флер, похоже, не очень-то и разбиралась, кто бывал у нее. Ночь, лампа не горит, лица не видно, говорить лень. Изнеможение и чувство опустошенности — вот и все, что могла предложить Флер. Правильно сказал Уго: мы всего-навсего рабы страстей. Кора, та умела придать жизни остроту. В ночь перед моим отъездом на нее находило какое-то исступление, она готова была чуть ли не растерзать меня. Порой я спал лишь урывками, по полчаса, она тут же будила меня и шептала, что наслаждаться жизнью можно и забегая вперед. Быть может, она пыталась внушить мне, что во время моего отсутствия она — образец воздержания и нравственности. К утру я бывал вконец измотан. Без отдохнувшего и жизнерадостного напарника было бы немыслимо пускаться в путь. Накануне отъезда Кора умудрялась вымотать мне еще и душу. Она с трудом поднималась с постели, чтобы приготовить завтрак, но тут же плюхалась в спальне на пол и начинала монотонно раскачиваться. Я даже не мог спокойно сварить себе кофе, как оставишь ее одну в таком отчаянии! По щекам Коры катились слезы. Она выглядела ужасно: опухшая, глаза красные, волосы всклокочены. Я старался внушить себе: она отвратительна, забудь ее на две недели, пока ты в отъезде. Самообман не удавался. Каждый раз, захлопывая за собой дверь, я начинал терзаться. Я, как лунатик, выходил на улицу, в ушах все еще отдавались всхлипывания Коры. На углу постоянно торчал какой-то подозрительный тип с бакенбардами, возможно, он, едва я исчезал из виду, тут же взбегал по лестнице наверх, к Коре. Она ведь вечно сетовала: я не переношу одиночества. Я проклинал свою бедность, то, что должен был изо дня в день ишачить, часто бывать в отъезде, оставляя Кору в состоянии подавленности. Мне хотелось сломя голову мчаться домой. Но баранка была моей жизнью. И тем не менее, отправляясь в путь, я ненавидел свой тягач, его огромные бесчувственные колеса, которые снова и снова начинали наматывать бесконечные, тягучие километры. Казалось, будто это вовсе не километры, а мои собственные жилы и нервы.
Я надрывался ради Коры и дома, но большей частью у меня не было ни дома, ни Коры.
Я был уверен, что вечером впавшая в отчаяние Кора колеблясь и нехотя наберет по телефону знакомый ей номер и скажет надломленным голосом: я одна. Ей стоило лишь поманить, и мужчины тотчас начинали осаждать ее. Вероятнее всего, она была к ним ко всем равнодушна, и все же кто-то должен был быть с нею рядом.
Мой напарник привык к тому, что я начинал рейс в плохом настроении, — что взять с человека, издерганного духовно и. физически? Поэтому вначале за руль садился он и почти всегда вел машину до самого Бреннера. За это время я успевал кое-как отоспаться и немного успокоиться. Не доезжая Европейского моста, мы менялись местами. Я брал себя в руки и плавно вливался в поток машин. Видел лишь ленту асфальта, дорожные знаки и машины впереди и позади себя. Меня считали виртуозным водителем. Я чувствовал свою машину настолько хорошо, словно ее гигантская серебристая кожа была моей собственной. Вероятно, это тоже один из парадоксов жизни, что именно первоклассные мастера совершают незначительные, но непростительные ошибки, которые в худшем случае приводят к катастрофе. Случилось то, чего я и предполагать не мог. Во время последней поездки в книге моей судьбы была перевернута черная страница. В Стамбуле. Обычно мы заканчивали там наш рейс и возвращались обратно с грузом фруктов. На этот раз мы рассчитывали вернуться с сушеными абрикосами. Однако представитель фирмы дал нам совершенно другое задание. Пообещал хорошее дополнительное вознаграждение, поскольку рабочий цикл неожиданно был продлен. От нашего трейлера отцепили фургон и вместо него прицепили открытую платформу. На обоих ее ярусах стояло семь «мерседесов». Ценный груз следовало доставить через всю Анатолию в Ирак. Такого длинного маршрута у нас с напарником еще не было. Мы подбадривали себя мыслью, что положим в карман немалые денежки.