Однако не тут-то было — Уильям невероятно легко приспособился и к новым веяниям. Он консультировался с футурологами и психологами, и это позволило ему не следовать слепо за модой, а самому создавать ее. Каждый сезон он удивлял публику новым, кардинально измененным репертуаром. Всегда он умел выбрать ошеломляющее, едва только начинающее зарождаться направление, хватался за него, подстегивал композиторов, менял ансамбли и стиль, менял и свой облик — все это было для него проще простого. Тысячеликий Уильям — от романтика до циника. Изображал ли он мальчишку или рафинированного представителя элиты, он одинаково притягивал к себе публику. Ему ничего не стоило сыграть и нищего бульварного певца; незатейливый мотивчик и бравурно хриплый голос пробирали слушателей до мозга костей. Не было предела изобретательности художников по костюмам. Как-то раз Уильям вышел на сцену босым, в болтавшемся одеянии из мешковины, с сумой через плечо. Он чертовски ловко умел создать иллюзию — его мускулистое и пропорциональное тело внезапно могло стать тщедушным и согбенным.
И публика снова ревела от восторга.
Может быть, от гениальных людей и нельзя требовать заурядной личной жизни?
Однажды меня испугало его заявление, которое я сама неосторожно спровоцировала. Я часто с удивлением замечала, что все письма своих почитателей Уильям, не просматривая, бросал в корзину для бумаги; когда же ему присылали цветы, он оставлял их в гардеробной; никогда ни одной гвоздики не сунул в петлицу. Я осмелилась как-то намекнуть ему на его равнодушное отношение к поклонникам его таланта. Не знаю, то ли сказалось перенапряжение, вылившееся наружу как раз в тот момент, во всяком случае, он с безграничным презрением процедил сквозь зубы, что эта потная и вопящая публика глубоко противна ему. Охотнее всего он выступал бы за стеклянной стеной, чтобы отгородиться от сидящих в переполненном зале одураченных масс. Отвращение — вот все, что он испытывал.
Меня испугало его двуличие. Публика боготворила Уильяма, с его же стороны не было ни крупицы ответного чувства, хотя работал он как проклятый и массу усилий клал на то, чтобы публика встречала его восторженными криками.
Он продолжал с фанатизмом оттачивать свое мастерство. Все те же резкие смены стиля, предвосхищавшие повальное модное течение. Казалось, головокружительному калейдоскопу превращений не будет конца; и все это он проделывал с несокрушимой самонадеянностью: публика, подобно водопаду, прорвавшему плотину, все равно устремится за ним.
Его советчики не ошиблись в своих расчетах.
У меня волосы вставали дыбом при мысли, что люди так подвержены психозу. Я отнюдь не была самонадеянной, однако высоко ценила чувство собственного достоинства.
Внезапно я почувствовала, что мою душу охватило смятение. Наркотики помогли мне восстановить равновесие, и я перестала замечать безумства, творящиеся вокруг. И все же транквилизаторы оказались не столь сильны, чтобы я могла сопровождать Уильяма в его гастрольных поездках. У меня не было сил присутствовать на его концертах, мне не хотелось сидеть с бледным страдальческим лицом среди ликующей толпы.
Уильям без конца совершенствовал свое мастерство и становился все неумолимее. Ни малейших отклонений от режима: время, положенное на сон, нельзя было сократить и на четверть часа; за едой он не позволял себе даже бокала вина, предписания диетологов были священны. Уильям, вероятно, уже и не помнил, что такое бездельничать. Возможно, для него было отдыхом ежедневное получасовое сидение в кресле, когда, нацепив наушники, он слушал выступления других модных певцов. В эти минуты — как и во всех остальных случаях — никто не смел мешать ему, во всяком случае, ребёнок не должен был попадаться ему на глаза.
В то тяжелое время я часто плакала, разумеется украдкой. При виде слез Уильям с осуждением бы нахмурил брови. Я тосковала по Луизе, она часто являлась мне во сне. И тогда я изливала ей душу; во время наших давних долгих путешествий я на протяжении ста километров не говорила столько, сколько сейчас, в эти краткие сумеречные мгновения. Во сне все становилось ясным, Луиза, не выпуская руля из рук, давала добрый совет; передо мной открывались новые дали, вероятно, я действительно бывала порой счастлива во сне и верила, что сумею наладить свою жизнь.
Утром я пыталась вспомнить ночные советы Луизы — но тщетно. Я проклинала несовершенство человеческой памяти и убеждалась, что из одной пустоты погружаюсь в другую.