— Боб, — шепчет она. — Я ужасно боюсь!
— Чего?
— Снова они! Уже второй раз. Почему они избрали именно наш карьер? Неужели не знают, что здесь живут люди? А может, они умышленно идут на нас?
Флер неожиданно становится беспомощной и жалкой, бессмысленно семенит взад-вперед по виварию, ее тревога передается и мне.
Я тоже вытягиваю шею и выглядываю наружу. Шум усиливается, с явлениями природы он ничего общего не имеет, где-то рокочут мощные моторы. Звуки наталкиваются на стены каньона, возникает какой-то сумбур, смесь воя, дребезжанья и грохота. Временами кажется, что рев моторов доносится из недр земли — из глубины поднимаются подземные корабли.
Эрнесто и Фред спешат к вивариям. Несмотря на то что они торопятся, оба петляют. Они несутся, пригнувшись, длинными прыжками — от одной мусорной кучи к другой, прячась то за обломками старой машины, то за грудой какой-нибудь рухляди. Неожиданно мой взгляд останавливается на Уго, которого словно вышвыривает из вивария, он падает на четвереньки и не собирается подниматься. Как зверь, ползет вдоль вагонов, лица из-за свисающих всклокоченных волос не видно. Майк же, напротив, приближается к вагонам, как по канату, зажав уши руками.
Я все еще не вижу источника усиливающегося шума.
Флер толкает меня в спину.
— Прыгай! — хрипит она. — Лезем под вагон.
Мы спрыгиваем на потрескавшуюся землю, Флер, втянув голову в плечи, тащит меня за рукав, делает знак, чтобы я лез под вагон.
Я стряхиваю ее руку, я хочу видеть, в чем дело.
— Они не должны нас заметить! — истерически кричит Флер. — Могут убить.
Флер приседает на корточки между рельсами и тянет меня за штанину.
Неожиданно из-за почти вертикальной стены каньона один за другим появляются огромные вертолеты, у каждого под брюхом танк. У меня обрывается сердце. Я считаю: семь!
Флер молотит меня кулаками по голени. Она что-то кричит, но я не разбираю ее слов.
Подчиняюсь приказу Флер. Ногами вперед залезаю под виварий, пытаясь не упустить из виду чудовищные гигантские вертолеты.
Они кружат над карьером, нет сомнения, что собираются приземлиться.
А я-то надеялся, что какой-нибудь разведывательный вертолет ищет меня, затерявшуюся букашку.
От неведомого доселе ужаса слабеют и подгибаются ноги, я сажусь и задеваю Флер. Она как будто только этого и ждала, обеими руками вцепляется мне в предплечье, ее пальцы больно впиваются в мою кожу, сейчас она, наверное, завоет от страха. Флер поворачивает голову, смотрит на меня, глаза ее неподвижны и кажутся безжизненно белесыми.
Поодаль мужчины нырнули под вагоны и ползут между рельсами в нашу сторону. Они медленно приближаются, лица у них грязные и потные, рубашки расстегнуты и болтаются. Люди решили сбиться в кучу. Лишь Жана нет среди них.
Я успокаивающе поглаживаю Флер по плечу, ее судорожно сведенные пальцы разжимаются, я могу наполовину высунуться из-под вагона; опираюсь рукой о землю, солнце раскалило ее, гляжу в небо — что намереваются сделать со своим грузом эти летающие чудовища?
Вертолеты рокочут в дальнем углу карьера, примерно в том месте, где я, скользя на своем планере, неожиданно почувствовал, что теряю высоту. Может быть, наш страх необоснован — может быть, вертолеты просто транспортируют железный лом на мусорные свалки заброшенного карьера!
Я заглядываю под вагон. Глаза, уставшие от яркой белизны неба, должны привыкнуть к темноте, чтобы что-то увидеть. Кажется, что там вовсе не люди, а какая-то неопределенная темная масса. В прах разлетелись их независимость, самостоятельность, молчаливость, так импонировавшие мне и служившие для меня примером. Или их страх происходит от осведомленности, а крупица моего мужества — от невежества?
Что делали вертолеты и танки в карьере прошлый раз? Может, тот легендарный Самюэль вовсе и не подорвался на мине, а попал под огонь танковой пушки!
Вертолеты начинают снижаться. Танки раскачиваются на тросах, словно угловатые обломки скал. И карьер, до краев наполненный шумом и лязгом, тоже как будто раскачивается. Уж не оптический ли это обман? И, быть может, это тоже иллюзия, что скованность, которая нашла на меня, внезапно рвется, как истлевший шелк, дух освобождается от гнета апатии, слух и зрение обостряются, сила воли крепнет — я должен немедленно что-то предпринять! Мне вдруг становится смешно, что мои ровесники, люди одного со мной поколения, лежат, прижавшись друг к другу под вагонами, тоже мне modus vivendi — бомбите, а мы спрячемся под стол! Мы беспомощны и склоняем колени перед силой! Размахивать голыми руками конечно же глупо, но мы непременно должны знать, что здесь происходит. Мы трусливы и изнеженны! Само собой разумеется, мы надеялись на вечнозеленые мирные времена — ведь предыдущие поколения отстрадали за нас положенное.
Я решительно выбираюсь из-под вагона, оглушительный шум сжимает мне голову. Вскакиваю на буфер, носком туфли упираюсь в щель между досками вивария, подтягиваюсь, хватаюсь за край крыши и рывком залезаю наверх.
Я стою на крыше, расставив ноги. Меня охватывает ликование. Я вышел из темного укрытия!
Вертолеты освободились от своей ноши. Поодаль в неровном строю стоят танки, рычат и ревут, как доисторические броненосцы. Вертолеты стремительно поднимаются в воздух, летят вертикально, словно у каждого под брюхом гигантская пружина, которая, раскручиваясь, толкает машину вверх. Вот они уже кружат над каньоном, набирая высоту и теряя отчетливые очертания, и постепенно становятся прозрачными, как стрекозы, их рокот ослабевает, превращаясь в гул.
Теперь танки увеличивают обороты и для чего-то берут разгон. Мое недавнее предположение: вертолеты транспортируют танки на свалку — было всего-навсего жалкой уловкой, придуманной, чтобы успокоить себя. Организм военной машины бессмертен, здесь не действуют законы, определяющие продолжительность жизни людей и вещей; орудия убийства находятся в постоянном процессе обновления, они не подвержены старению, угасанию, тлению и распаду.
Непостижимый язык войны — радиосигналы, условные знаки — остается вне нашего восприятия. Я не знаю, что будет дальше. Мы не можем ни к чему быть готовыми.
Неожиданно из всех танков одновременно в воздух взметаются синие клубы дыма, тяжелые машины срываются с места, башни вращаются на ходу, стволы пушек поднимаются вверх — сверкает огонь.
Одна из мусорных куч воспламеняется.
Черный дым собирается в стенах каньона и растекается, не поднимаясь в небо. Танки бесцельно кружат вокруг горящего мусора, кажется, будто это движение лишено всякого смысла. Затем они выстраиваются друг за другом и, ревя моторами, устремляются в огонь. Может быть, в бронированных чудищах сидят камикадзе? Или нашпигованные программой роботы? А что, если испытываются невоспламеняющиеся танки? Или имитируется шквал огня в военных условиях и людей проверяют на храбрость?
Я успеваю сообразить, что, если б в танках находились люди, они были бы примерно одного возраста с оцепеневшими от ужаса хозяевами карьера, прячущимися под вагоном. Те, кто находятся сейчас в чреве ревущих машин, не могут обмануть себя иллюзией, что предыдущие поколения отстрадали за нас наши возможные страдания. Сегодня немыслимо свести все к одному знаменателю. В высокоразвитом мире каждый кружится на своей орбите, блестящий век эгоцентриков, былые возвышенные идеи оказались наивными и не могут сплотить людей. Сплачивают иные силы: выгода, приказ, страх.
Хлопья сажи летят в лицо, прилипают к коже. В ушах гудит, я жадно хватаю ртом удушливый дымный воздух. Крыша вагона вибрирует под моими ногами. Щиплет глаза. Горящие леса были ерундой в сравнении с этим. Объятая пламенем мусорная свалка распространяет зловоние. Огонь проникает внутрь вещей, тут и там вверх взлетают снопы искр, вырываются лиловые и оранжевые языки пламени.
Им там, в танках, наплевать на все — щекочущая нервы свистопляска. Огнеупорная обшивка и противогазы; человеческий разум изобрел надежные средства защиты для горстки избранных, для тех, кому предопределено уцелеть при любых обстоятельствах.