Мужчина хотел добавить еще что-то, но его отшвырнул лощеный тип в отутюженном костюме.
— Да, я занял его место, — улыбаясь, подтвердил он.! — И принес тебе славу, деньги, успех. Моими устами ты говорил то, что хотело услышать и прочитать в твоих книгах начальство. Я многое сделал для тебя. Поэтому вправе просить. Женщина, с которой раньше состоял в браке мой, выкинутый из повести предшественник и с которой впоследствии соединил меня ты, не любит и презирает меня, ей нерадостно, когда я прихожу с работы домой, она мается и скучает, тоскует по прежнему супругу. Внешне, на людях, у нас все в порядке, как ты и написал. Но когда остаемся одни… Сделай так, чтобы она меня полюбила!
За хрупкую руку он вытащил на общее обозрение упиравшуюся, не желавшую следовать за ним женщину. Когда Потапнев увидел ее, в глазах у него потемнело. Это была она, та, которую он сам любил когда-то. Что с нею стало теперь! Потапнев вглядывался в ее лицо и не мог поверить. Да еще гвалт, вакханалия голосов оглушали его.
— Ты, ты создал нас такими!
Сквозь пелену ужаса писатель различил: мужчина в полковничьей папахе рвется вперед.
— Вы же готовите собрание сочинений. Уж будьте добреньки, исправьте хотя бы ошибки! Иначе в трибунал попаду. У вас сказано, что я капитан, а капитанам никак не положено щеголять в папахах. Мы с вами ехали в поезде дальнего следования. Вы на меня толком даже не посмотрели, так, одним глазком, и легли спать. Утром задали мне два вопроса, а после мою личность в рассказ вставили. С тех пор из взысканий и выговоров не вылажу.
— И меня, меня исправьте, — вторя ему, раздирала на груди сарафанчик разноглазая женщина. — Я из вашей повести «Не целуйтесь без любви». А меня такую и с любовью никто целовать не хочет. По вашей воле — страшилище. У вас в третьем абзаце первой главы сказано, что у меня глаза зеленые и зазывные, а в середине пятой главы герой видит устремленный на себя взгляд моих хищных карих глаз.
Потапнев в ужасе зажмурил свои, тоже, наверное, ставшие разноцветными глаза, закрылся ладонями. Гости теребили, тормошили, толкали его. Низко наклонив голову, врезаясь в их полупрозрачные тела, он устремился прочь из кабинета. Споткнулся, упал. А когда пришел в себя, обнаружил, что сидит в гостиной под уютным торшером, на диване с гнутыми ножками из арабского гарнитура. Рядом — та самая женщина с хрупкими запястьями, самая задушевная и самая любимая его героиня; единственная, в ком не приукрасил ничего, не исказил ни черточки, не изменил ни морщинки, рассказал о ней все, что знал, что чувствовал, потому что сходил с ума, верил, любил даже после того, как женился на дочери главного редактора издательства, где вскорости увидел свет первый его подарочный двухтомник.
И вот, всматриваясь в ее дорогое, прекрасное, как ушедшая молодость, лицо, он стал объяснять, виниться, каяться. А она, его любовь, улыбалась мягко и терпеливо.
— Ты выкинул из книги не моего любимого. Ты зачеркнул себя самого. Это себя прежнего, настоящего ты выкинул вон из жизни. Кого ты хотел обмануть? Кого вообще можно обмануть, кроме себя?
И Потапнев, который еще час назад сидел в ресторане, был весел и самоуверен, вдруг зарыдал, как мальчик, зарывшись лицом в мягкие складки платья на ее коленях. И вновь допытывался, поднимая заплаканные глаза к свету:
— Как же мне было иначе! Я же хотел… Понимаешь… Я хотел… Как лучше…
И она, его любовь, отвечала:
— Ты прожил бы другую жизнь. Жил бы иначе. Нуждался. Карабкался. Но твое упорство привело бы тебя к успеху. На твой юбилей пришли бы другие люди. А не гибриды калек и уродцев, которые окружали и окружают тебя. Их ты изображал и, желая им угодить и приукрасить, делал еще страшнее.
Она говорила ласково, мягко, мудро. Слезы катились по щекам Потапнева. Прожита жизнь. И как худо, бездарно, пошло! Не сделано ничего. Того, что мог и хотел написать, уже не напишешь. Нет времени, и сил на донышке. А второпях накарябал столько никчемного и пустого.
Потапнев плакал, всхлипывал, рыдал все горше. А когда кончились слезы, оказалось, что он сидит в такси, шофер трясет его за плечо и просит расплатиться. Потапнев полез за бумажником, наткнулся на толстенную пачку приглашений, чертыхнулся и дал шоферу крупную купюру. Вышел на свежий воздух и, направляясь к подъезду, вздохнул с облегчением. Полупрозрачные видения улетучивались из памяти. Вокруг было пусто. Дом спал.
Потапнев снял шапку, чтоб голова окончательно остыла и проветрилась, и обнаружил, что в руках у него скомканная полковничья папаха.
УРОК НЫНЕШНИМ СПОРЩИКАМ
«Латунский! — завизжала Маргарита. — Латунский! Да ведь это же он! Это он погубил Мастера». М. А. БУЛГАКОВ. «Мастер и Маргарита»
Вышел из печати том воспоминаний Полиграфа Полиграфовича Шарикова. Человек, чья биография берет начало в легендарных двадцатых, нэповских, чей опыт важен для нас именно сегодня, в контексте размышлений о путях перестройки, щедро делится мыслями, наблюдениями, рассказывает о встречах с замечательными людьми, в частности, с учеными Преображенским и Борменталем, немало сделавшими для развития отечественной медицины, особенно в области трансплантации органов. Тепло говорит автор о желании профессора и его ассистента поставить науку на службу народу, об их самоотверженном подвижническом труде на благо гуманизма нового мира.
Для многих читателей явится неожиданностью, что профессор Преображенский, которого прежде принято было изображать далеким от политики, узким специалистом, этаким замкнувшимся в своей квартире, как в башне из слоновой кости, не читавшим газет нелюдимом, к тому же враждебно настроенным по отношению к происходившим в стране переменам, на самом деле горячо сочувствовал социальным преобразованиям молодой республики.
Книге предпослана большая статья крупного историка, академика Швондера, он же снабдил текст необходимыми комментариями. Молодому, не обремененному опытом долгой жизни читателю небезынтересно узнать, что именно благодаря революционным, очистительным вихрям в одном доме и под одной крышей могли сойтись три яркие, непохожие судьбы, три яркие, неординарные личности — Швондер, Шариков, Преображенский. Не пытаясь сгладить противоречий, которые порой возникали в спорах этих выходцев из разных слоев общества, не затушевывая заблуждений, а то и прямых ошибок медицинских светил, приведших впоследствии к печально известному «делу врачей», автор мемуаров отдает дань исторической правде и показывает, что главным и для него, и для двух его соратников и единомышленников — Швондера и Преображского — было служение интересам страны, а единственным критерием выяснения истины — добросовестность и уважение к оппоненту, чего, увы, так недостает иным сегодняшним литературным дискуссиям.
О. ЛАТУНСКИЙ, критик
КАК ПИСАТЬ ЖЕНСКИЕ ОЧЕРКИ
Я смотрю в заплаканное лицо женщины, слушаю ее сбивчивый рассказ.
— Все было так неожиданно. Сидели вот здесь, за этим столом, беседовали, выпивали. Мой муж вообще-то мало пьет. Но такой случай — нужно было. Честно говоря, близких отношений у нас с Ромашкиным никогда не было. Просто он решил продать свой диван недорого. Вот мы и пригласили его поговорить. А потом они вышли на улицу, и вдруг Ромашкин ударил мужа.