– Нет, Тимофей. Я не имею права отдавать такие распоряжения: официально не назначен.
Телеграфист наморщил лоб:
– Но ведь… Вы…
– Не перебивай. Если бы случай того требовал, мы бы как-нибудь решили. Но такой надобности нет. Мы вполне можем дождаться судна старателей и отправить людей на нем.
– Так как же, ведь…
– Выполнять! – резко обернувшись и расплескав водку, гаркнул капитан.
Расширив глаза, перепуганный телеграфист метнулся прочь.
Фыркнув, Юрьев закинул на стол ноги в сапогах, перепачканных в грязи по самое колено – и сношенных. Да, сношенных, черт подери! Сначала растрескались, а теперь и подошва отстала. Если денежное довольствие приходило, то обмундирование – нет. Весь отряд Юрьева в проклятой дыре стал похож на голодранцев с большой дороги. Все лето в зимнем проходили. Фельдфебель донашивал форму погибшего ефрейтора, что там говорить про рядовых?
В о́круге – мощеные дороги. Водопровод. Электричество! Зажрались до того, что жгут не только на улицах, а и в домах искусственный свет. А вот лампу на барсучьем сале вы не хотели ли?
– Тимофей!
Дважды звать не пришлось – в надежде, что капитан передумал, телеграфист мчался бегом.
– Да, Илья Андреич?
– Приведи-ка мне хорошего сапожника.
***
Соседи смеялись над Пахомом. Говорили, что он своих коров ценит и бережет пуще души. И ценил: у соседей не то, что рожь не росла – она тут ни у кого не росла – а даже овощи. Или в земле гнили, или скукоживались и чахли, едва из нее появившись. Тут только мак да коноплю природа родила в изобилии. В нижнем течении реки целые поля китайцы держали. А над тем, что в пищу пригодно, приходилось ого-го как спину погнуть: над каждой редькой да картофелиной попотеть. Другое дело – Пахом и его коровы. Все, что они давали, он в хозяйстве использовал. Что в погреб, что на стол, а что и на огород. В каждую лунку! И уж у него что редька, а что картофель росли себе на зависть другим.
Да только в этом году не будет урожая. Зальет черная от земли вода аккуратные грядочки, полягут под ней и картофель, и сладкие, вкусно пахнущие солнцем и зеленью помидоры. Жаль до слез – но никуда не денешься: редкий год река городу не пакостила. До Пахома, дальновидно взявшего надел как можно от нее дальше, даром, что на самой околице – он и в родном краю намыкался, знал, что почем, в отличие от смешливых соседей – редко она добиралась, но на сей раз все к тому идет. И черт с ними, паникерами, которые конец света пророчат: Пахом родным глазам верил. А те говорили: если уж сенокос накрыло, где он сенцо для своих коровенок припасал – и тут напасть! – то точно хорошего не жди. Каждый день ведь прибывало. Он и замер делал на берегу: прутик, обвязанный лентой, в воду втыкал. То есть это сперва – прутик. Сейчас-то уж здоровенную корягу – да и ту раз снесло. Это с виду стерва-река такая тихая да гладкая: ухо приложи и слышно – бурлит.
Так что теперь Пахом проведывал коровок и до шести раз на дню. Каждые пару часов ходил в хлев или на лужок, где еще позволял пастись. Чуть с соседом из-за него глаза друг другу не повыдирали, ну да и бес с ним – главное, что Пахом своего добился.
Сейчас они уже погуляли – лично сам загнал всех. А то ведь могут и утонуть – у соседа как-то раз пес цепной так утоп. Жаль было горемыку Пахому сильнее, чем хозяину. Тот чуть ли не у виска пальцем крутил. Ну так вот, Пахом такого ни за что не допустит.
Вошел в хлев. Коровы – все пятеро – встретили встревоженным мычанием. Огорожены, как кобылы в стойле – и тут соседи злословили – и топают, переминаются.
– Что, мои любушки? – ласковым, совсем не похожим на обычный голос, спросил Пахом.
Темновато: пасмурно, несмотря на четыре пополудни – солнце снова скрылось, а в хлеву щелей нет – все прочно заделано. Фонарь, закрытый для надежности, Пахом пока не зажег.
– Что, Рябушка? – потрепал он коровью голову. И лампой занялся: керосина достаточно, так что только поджег фитиль. И аж зажмурился: в дальнем самом темном углу хлева на притолоке висел подвешенный за горло человек.
Это был здешний писарь, Николка. Тот еще паникер: еще вилами было писано, разыграется нынче река аль нет, а уже всех гоношил из города прочь податься. И теперь два вопроса занимали Пахома. Первый – чего ради он над собой учинил такое? И второй, главный – какого черта его понесло аж в хлев Пахома, с которым ни в друзьях, ни во врагах не был?