И синяя женщина осталась на синем перроне. Что это за станция? Может, старый Ночной поезд, будь он проклят, вернул ее обратно? Трудно сказать-такая темень вокруг.
— Грязное, проклятое, бесчувственное чудовище! — задыхаясь от злости, повторяла женщина. — Развалина, ничтожество!
Слезы ручьем текли по ее щекам. Во-первых, ей совсем не хотелось в Карлово, а во-вторых, она там никогда не бывала. Поезд почти силком заставил ее назвать этот город, а потом велел сойти, мол, приехали. А что ей оставалось делать? Ведь не признаваться же, что она одинока, что нет у нее ни одной близкой души на этом свете, что она упустила все поезда и бывает несказанно счастлива, да, счастлива, когда ей позволяют сесть на какой-нибудь поезд, обещая доставить в Венецию, когда любуются ее хорошенькими ножками… Но потом, насладившись ее телом, бросают на пустом перроне как ненужную вещь… Как же сказать все это бездушной чугунной громаде?
От этих мыслей ее отвлекли огни, показавшиеся с той стороны, куда ушел Ночной поезд. Солома, бревна, крытые платформы для перевозки лошадей и старый пульмановский вагон для пассажиров.
— Садись! — сказал поезд.
— Ни за что! — гордо отрезала она, тут же забыв, как только что проклинала его на чем свет стоит за то, что оставил ее, одинокую и беспомощную, на произвол судьбы.
— Что ж, дело твое.
Огни стали удаляться и вскоре растворились во тьме.
Старый Ночной поезд остановился на мосту под плакучими (не известно, почему) ивами и задумался о своем расписании. Почему это он вдруг обиделся, услышав правду? Сколько раз ему доводилось ее слышать? Не так уж часто, причем всегда от таких, как он, обделенных судьбой. Разве все в жизни не так, как сказала эта женщина? Ведь и вправду ему никогда не хватало сил и смелости выйти на большую дорогу, туда, где с бешеной скоростью мчатся экспрессы. Эх, встретить бы ее раньше… Так неужели теперь я оставлю ее, позволю погибнуть на этой холодной станции из-за того, что сказала мне всю правду. Ведь в таком случае правда загинет на перроне, а ложь будет жить.
И он решил сделать невозможное.
Поехать в Карлово. Только раз. И больше никогда. Поехать наперекор всем представлениям и ожиданиям, расписаниям и встречным поездам — через горы.
Только раз и никогда больше.
Какие грустные глаза у этой женщины, которую все обманывают, пока едут в Венецию, а потом Венеция становится самым захудалым полустанком в мире.
— Уж вы меня извините! — сказал Старый поезд. — Я погорячился. Садитесь, пожалуйста, доставьте мне это удовольствие.
— Да, да, конечно, — просияв от счастья, засуетилась женщина, которая от холода, казалось, стала еще меньше. — А мне как будто какое-то внутреннее чувство подсказывало: он не может не вернуться, обязательно вернется. И вот вы вернулись…
— Да разве такое сокровище бросишь на дороге? — как можно убедительнее постарался сказать этот грубиян-поезд. — Уж вы извините, глупость я сморозил, но не считайте меня настолько глупым, чтобы не понимать этого. Припадаю к вашей ручке, уважаемая мадам, прошу прощения за грубость.
— Хочешь, чтобы мы никогда больше не ссорились? — спросила женщина, и ее глаза засветились счастьем. — Поеду, куда скажешь, куда захочешь, только никогда больше не оставляй меня на станциях, мне так страшно на них, я не привыкла, чтобы меня оставляли на станциях.
Она лгала. Ей надоело, чтобы ее оставляли на станциях. Но разве она могла признаться поезду в этом?
— Так что же ты не сказала мне об этом сразу, начистоту? Да я для тебя все сделаю, ты только честно скажи, остальное дело за мной…
И поезд загадочно замолчал. Ему хотелось сделать женщине приятный сюрприз. «К черту графики, расписания!.. Если не сейчас, то, значит, никогда! — сказал он себе. — Решайся же! Больше такой возможности у тебя не будет. Забудь о старом пульмановском вагоне, товарных платформах и скрипе ржавых осей. И без того скоро спишут на металлолом. Эх, где наша не пропадала!»
А в это время женщина принесла из багажного отделения ветошь и стала протирать окна. «Что ты делаешь, зачем?» — хотелось спросить Ночному поезду, но он не мог: что-то стянуло горло. Все и так было ясно: женщина изо всех сил старалась ему понравиться. А он, глупый, чуть было не оставил ее зябнуть на перроне. Чурбан, дубина стоеросовая!
Он хорошенько поднатужился, красная стрелка на приборе резко подскочила вверх. Цвет пламени в топке из желто-красного превратился в белый, словно там зажглись люминесцентные лампы. Мерный перестук колес постепенно перешел в сплошной гул. Старый поезд развил скорость экспресса — сто километров в час. Как мало иногда нужно, чтобы стать экспрессом — только протереть стекла. Если б так было всегда, мы давно бы вымыли до блеска окна и устремились в манящую неизвестность со скоростью сто километров в час.