В ту пору, когда отец ставил в сельском клубе оперетку, у дяди была лошадь с телегой, время от времени он их продавал. Однако лошадь с телегой неизменно возвращались домой, и дядя снова продавал их. Я знал, что есть собаки, которые всегда домой возвращаются, но чтобы лошадь возвращалась аж из Горна-Оряховицы, с таким сталкивался впервые. Спустя много лет коня, вроде дядиного, я видел возле города Немешфекешвара. Сначала я даже подумал, что это тот же конь, но потом спохватился: ведь лошади так долго не живут. Как бы то ни было, спасибо лошади — дядя мог сидеть на чердаке сколько душе угодно и мечтать о временах, когда будет много тракторов и жаток, а человеку остается только крутить баранку. Мой отец, тяжело переносивший соседство брата на этом свете, пришел к выводу: во всем виновата беспросветная темень нашего люда. Вот почему он решил поставить оперетку, в которой и мне отводилась небольшая роль. Я пел в хоре:
А соло исполнял я песню «Красавица Русанка, зачем ведра слезами полнишь». Репетиции проходили в клубе. Годы были мрачные и беспросветные, но клуб работал допоздна. Это потом его превратили в склад при мебельном магазине. А тогда прошел слух, что, может быть, к нам на премьеру приедет сам царь. Так говорил моему отцу наш сельский голова. Еще он спрашивал, как это возможно, чтобы у одних родителей были столь разные дети: мой отец — музыкант и скрипач, а его брат — бездельник, каких свет не видывал.
— О, господин Палазов, не говорите, я как подумаю, кем я мог быть, а кем стал…
— Не жалуйтесь на судьбу, дорогой! Если бы все ветеринарные врачи были, как вы…
Каким ветеринаром был отец, вопрос отдельный. Скажу только, что как раз в то время вспыхнула эпидемия среди свиней. И поскольку ожидался приезд царя, отец объявил в селе карантин, запретил выпасать животных, выпускать свиней из хлевов. А репетиции в клубе продолжались. Словом, оперетта во время чумы. Как называлась эта пьеска, я не помню. И не хочу вспоминать. Ведра красавицы Русанки наполовину наполнялись ее слезами, наполовину — моими: едва ли кого другого так лупили за нежелание играть на скрипке, как меня. За исключением, может быть, Паганини, Сарасате и других великих скрипачей. До-до, ре-ре, ми-ми… Школа игры на скрипке Шевчика висит на гвозде, вбитом в дверь, потому что в стену он не входил, я утираю слезы и сопли, пальцы левой руки болят, а большой отнимается. Я постоянно жду удара смычком по голове: «Болван! Тебе что, медведь на ухо наступил! Фальшивишь, не слышишь, что ли!» Думаю, что ни одно музыкальное произведение не вызывало у людей столько слез, как навеки проклятая мною школа Шевчика. Бывало, на таких уроках я даже мочился в штаны от натуги. Тогда отец успокаивался, гладил меня по голове, говорил тихо и педагогически притворно: «Мой мальчик, некому было драть меня в твои годы, не то сейчас я знаешь, кем стал бы! Знаешь? Говори, знаешь?» И так как я не знал, он махал рукой и отпускал меня.
В один прекрасный день чудо произошло-таки.
Чудо — это открытый автомобиль, за рулем которого сидел мужчина средних лет в очках, как у летчика, закрывавших пол-лица, другую же половину занимали усы и борода. К большому удивлению жителей села, автомобиль остановился у ворот моего дяди. Царь, одетый во фрак и галифе, вошел во двор, что повергло все село в трепет. Уместно сказать, что в то время 83 процента населения страны составляли необразованные крестьяне, в Болгарии насчитывалось 22 миллиона голов овец, и их нужно было пасти, кино не было, а слова «инкогнито» сельский люд не знал. Голова, отец и поп, дирижировавший оркестром, собрались в клубе и решили показать оперетку, хотя спектакль был еще не готов. Загвоздка заключалась в том, кому пойти пригласить царя. Отец отказался: мол, ему, исполнителю главной роли, как-то неудобно. Голова сослался на свою стеснительность. В селе он жил недавно, причем был не из местных. Я хочу сказать, что тогда руководство не выбирали всем миром, как сейчас. Обязательно надо было быть со стороны и закончить юридический факультет. Кажется, за царем пошла попадья, но я не уверен. Главное — занавес поднялся. Его Величество сел в первом ряду. Он был в кожаной фуражке и очках. А когда их снял, все увидели, что это — мой дядя.