Беседа приятелям давалась нелегко, но думали они об одном. И потому преуспели.
— Я ничего не хочу, это он говорил… Встретил он одного из этих, киношников, и задал ему в лоб вопрос: «Ты кем работаешь?» Тот промямлил что-то, назвал одну из ихних профессий. А старик ему в ответ: «Что это за профессия, которую не объяснишь простому человеку, так тебя разэтак!»
— Какое это имеет ко мне отношение? — с высокомерным безразличием спросил полковник.
— К тебе, может, и не имеет, а вот ко мне… Задумался я над своей профессией. Кто я такой? Что я такое? Как объяснить простому человеку, что я не мэр, не поп, а просто стою перед людьми и читаю им какой-то дежурный текст, а потом пожимаю руки и желаю счастья…
— А ты что предлагаешь?
— Ничего. Думаю. Думаю и, когда думаю, думаю, что счастья-то им не желаю. Не уверен, что желаю…
— Ну, счастье — это относительное понятие, классовое…
— Я им не желаю ни относительного, ни классового счастья. Я озлобился. Вчера в горсовете рассказали: один жестянщик хочет купить площадь. Смеются. Смейтесь, говорю. И этот на бензоколонке лупит людей по башке. А вы все смеетесь. А если, говорю, он вам предложит валюту — продадите тогда площадь?
— От тебя первого слышу, что уже площади скупают… Это что-то новенькое!
— Счастье! — продолжал развивать свою мысль заведующий загсом. — Буду я желать счастья этому привратнику, а он в любой момент может превратиться в заправщика и начнет скупать площади. Да его надо послать куда подальше, чтобы он со сверхзвуковой скоростью…
— Чтобы трижды преодолел звуковой барьер! — уточнил офицер.
— Да, трижды… если заселяет все дома и хочет купить площадь… Это же мешок с золотом… А жмется, хнычет из-за корочки хлеба… а нажрется — хватается за шланг… Нет! Не желаю никому счастья! Не люблю я свою профессию, ухожу в отставку.
В душе государственного служащего Майнолова зарождалось какое-то новое чувство. Не будем выдавать чужие тайны, только заметим: красавица, которая прогуливалась по площади, играла во всем этом немаловажную роль. Хотя в словаре «красота», «добро» и «любовь» находятся далеко друг от друга, в жизни они рядом и устремляются друг к другу, как бабочки к огню. Довольно странная ситуация для конца нашего столетия, но и вправду, Эммануилу Майнолову было стыдно за то, что творилось в городе, он во что бы то ни стало хотел что-то сделать. Площадь, стоматологическая клиника, бензоколонка, заведения общественного презрения, то бишь питания, именуемые ресторанами, — все в этом городе сотен и тысяч потенциальных привратников в кожаных куртках, в городе с цветами для других континентов, все было паршиво, не годилось никуда. Сам себе Майнолов казался не то героем, не то спасителем, и потому его до боли тревожило, что не может объяснить простому люду, чем занимается на службе.
— Все это формально! — вставил свое любимое выражение полковник. — Все — сверху донизу — формально.
Слышал ли где полковник эту фразу или сам сочинил, но, употребляя ее, всегда ссылался на классиков, а точнее на Фридриха Энгельса. В третьем томе собрания его сочинений написано: «Жизнь есть форма существования белка». Значит, рыба, дерево, трава, конь, повозка, балерина, городской народный Совет и прочее — это белок. Одно от другого отличается лишь формой. Вывод: все формально.
И впрямь, в городе многое делалось формально. Формально люди работали, и казалось, что учреждения вот-вот лопнут от напряжения. А на самом деле человеку негде было зубы лечить, улицы были перекопаны, и даже птицеферма не функционировала — неправильно смонтировали конвейер. Как-то не так подсоединили вентиляционную установку — и из ее трубы вылетела смесь из куриного пуха, крылышек, ножек и потрохов. Была допущена какая-то ошибка при сборке сепаратора, аспиратора и агрегата по ощипыванию птицы, но истина была погребена под горами пуха и объяснительных записок.
Помимо всего прочего рядовые работники фермы терпеть не могли инженерно-технический персонал, а представители ИТР считали, что имеют дело с лентяями и потребителями. Короче, все друг друга ненавидели, хотя эта ненависть могла показаться детским лепетом в сравнении с отношениями, установившимися между городом и фермой, между городом и горсоветом, между горсоветом и всеми остальными.
Одной прелестной осенней ночью мне случилось пролетать на очень большой высоте над Европой в очень быстром авиалайнере.
Приблизительно с одиннадцати с половиной тысяч метров было видно, как хорошо освещена ночью наша земля. Она сияла большими и маленькими гроздьями света, это был единый город — Европа. Душа радовалась и пела, думалось, насколько всесилен и мудр человек, который засунул в турбину солнце и заставил его работать на себя, насколько высоко поднялся человек надо всем миром. На такой высоте все радостно, думалось: неправда, что мир печален, чуточку печальным может быть лишь возраст, в котором человек начинает понимать, что такое мир. Мир радостен, это — единый город, гроздья света.