Не паникуй. Не паникуй, Джуд.
Мои ноги двигаются как на автопилоте, мчась по комнате, а сумка падает на пол. Руки дрожат, когда я разрываю молнию, пальцы ищут Наркан12. Крышка выскальзывает и катится в тень, но мне все равно. Я вставляю носик в его нос и с отчаянной силой нажимаю на поршень.
— Давай. Пожалуйста, давай, папа.
Я отстраняюсь, ожидая чуда, которое всегда кажется таким близким. Мое дыхание прерывисто, каждая секунда – вечность, которая растягивает мое сердце в тонкие, рвущиеся нити.
Раз… два… три…
Ничего.
Его грудь неподвижна, там, где должна быть жизнь, – пустота.
Ты храбрый. Не паникуй, Джуд. Не паникуй, черт возьми.
Я падаю на колени, прижимаю руки к его груди, знакомый ритм – жестокое эхо слишком многих таких ночей. Пол подо мной холодный, впивается в кожу, но это ничто по сравнению с ледяным холодом, пронизывающим мой позвоночник.
— Тридцать нажатий. Два вдоха. Затем повторить.
Я повторяю это как молитву Богу, который ни разу меня не услышал, ни разу не обратил внимания.
— Девятнадцать… двадцать… двадцать один…
Мой голос дрожит от отчаяния. Я наклоняюсь и прижимаюсь губами к его губам. Холод бьет меня как пощечина, вкус прокисшего виски смешивается с солью моих слез.
Но я не останавливаюсь.
Я могу вернуть его. Я уже делал это раньше.
— Двадцать шесть… двадцать семь… двадцать восемь…
Я останавливаюсь, прижимая два пальца к его шее, ища пульс, который должен быть там. Но его нет. Грудь сжимается, пронзительная боль поглощает меня.
— Проснись, сукин ты сын, — шиплю я, и слезы наконец вырываются наружу, затуманивая зрение. Я снова дышу ему в рот, и звук моего собственного хриплого дыхания – единственный шум в гнетущей тишине. — Не поступай так со мной. Пожалуйста, не оставляй меня одного, папа.
Я нажимаю сильнее, ладони впиваются в его грудную клетку, и я слышу знакомый звук ломающихся костей.
Руки горят, но мне все равно. Я не останавливаюсь. Я не могу.
— Ты не имеешь права так со мной поступать, — рыдаю я. — Ты не имеешь права так со мной поступать, черт возьми.
Но его кожа уже слишком холодная. Его тело слишком неподвижно.
Я продолжаю, как будто одна только сила воли может исправить ситуацию, как будто каждое движение моих рук может заставить сердце папы вспомнить, как биться. Мои руки дрожат, боль распространяется по груди, и я чувствую, как будто меня разрывает изнутри.
Еще один раз. Просто проснись, черт возьми, еще один раз.
— Тридцать нажатий. Два вдоха. Затем повторить.
Я произношу эти слова так долго, что они теряют смысл, становятся пустым, отчаянным звуком, вырывающимся из моих губ, когда я бью кулаками по его груди.
— Пожалуйста, папа. Черт возьми, проснись!
Мой голос срывается, последнее слово – гортанный крик, разрывающий пустоту. Я падаю вперед, лоб прижимается к его неподвижной груди, ледяной холод проникает глубоко в кости. Мои слезы пропитывают его рубашку, каждая капля – последнее, разбитое признание поражения.
Он победил. Он наконец победил.
Окончательность обрушивается на меня, как волна.
Хотелось бы сказать, что это была одна из тех волн, которыми славится побережье Орегона; неожиданный удар, увлекающий тебя в водную могилу. Но нет, это был просто прилив, зовущий меня.
Я ждал его передозировки годами.
— Не смог бросить, да? Ты просто обязан был продолжать, гнаться за этим, пока оно не убило тебя.
Я прижимаю ладони к глазам, пытаясь остановить слезы, которые не слушаются меня. Они жгут, напоминая обо всем, что я потерял, обо всем, чего у меня никогда не было.
— Ты так много у меня отнял, папа, — выдавливаю я, голос дрожит, слова едва слышны. — Почему ты не мог просто остаться? Почему не мог дать мне эту одну чертову вещь?
Я смотрю на него – серого, безжизненного, с иглой, все еще лежащей рядом. Его глаза закрыты, лицо спокойно, что кажется самой жестокой шуткой из всех.
Из моего горла вырывается смех, резкий и пустой, эхом раздающийся в пустой комнате.
— Теперь ты спокоен, да? Пошел ты! А как же я, а? — моя рука с глухим стуком ударяет по моей груди. — Как же я?
Я прислоняюсь к стене, мое тело сгибается, и наконец-то побеждает усталость. Я хочу его ненавидеть. Мне нужно его ненавидеть. Но мое сердце предает меня, преследует воспоминания о крепостях из подушек и светящихся в темноте звездах, об отце, который иногда давал мне чувство безопасности.