Только я.
Мне было легко хранить части его, которые мир никогда не увидит, напоминания о том, что могло бы быть, о том, кем он мог бы стать.
Но те части, которые он показывал миру? Они были самыми тяжелыми.
— Поэтому ты подписываешь свои стихи буквой «Э»? — спрашивает она, наклоняя голову и пристально глядя на меня. — В его честь?
Ее взгляд выбивает из меня весь дух. Она такая любознательная – ко мне, к миру, ко всему.
С ней каждый разговор похож на танец – плавный и динамичный, мы кружимся и поворачиваемся, смеемся и бросаем друг другу вызовы. Она втягивает меня в свой мир, где знания – валюта, а любопытство – искра, разжигающая огонь.
Это опьяняет.
Ее ум – самое невероятное, что я когда-либо видел.
— Нет. Меня зовут Элиас. В школе меня стали называть Джуд, потому что первое имя было похоже на «Истон».
Улыбка играет на ее губах, когда она берет еще одну сигарету и, бормоча, пишет на белой обертке:
— Элиас. Джуд. Синклер.
Мое имя всегда было оружием, проклятием, брошенным в меня с ядовитой злобой. Его выкрикивали в гневе, ассоциировали со всеми несчастьями и мрачными страницами истории этого города. Но в устах Фи оно полностью преобразилось. Она вдохнула в него жизнь, окутала теплом и любопытством, и теперь оно звучит как нечто драгоценное, а не как клеймо позора.
Впервые я не вздрагиваю при звуке своего имени.
Я вырываю сигарету из ее пальцев и подношу к губам.
— Не так уж и плохо звучит, когда ты это произносишь.
Мы провели здесь несколько часов, рассвет приближался к горизонту. Завтра я буду чертовски уставшим, но мне все равно. Сон скучен по сравнению с этим.
Конечно, нам пришлось прибегнуть к серьезной уловке, когда Андромеда вернулась из «Рощи», принеся для Фи кучу закусок. В тот момент, когда дверь ее спальни распахнулась и ее голос раздался в коридоре, Фи пришла в себя, выскользнув в коридор, закутанная только в полотенце.
Она быстро придумала историю о том, что у нее сломался душ, и что она воспользовалась ванной в конце коридора. Андромеда, возбужденная выступлением Эзры ранее тем вечером, даже не моргнула, услышав эту ложь.
Фи – хитрая маленькая дрянь.
Я моргнул от щелчка зажигалки, и Фи поднесла оранжевое пламя к сигарете в моем рту, помогая мне зажечь ее.
— Какое твое второе имя? — спросил я, выпуская клубок дыма в воздух и сдвигаясь на диване.
— Роуз, — отвечает она, и на ее губах появляется слабая улыбка. — В честь моей тети Розмари.
— Близняшка твоей матери. Вот почему, — я замолкаю, не зная, что сказать и как сказать. — Поэтому твоя семья так ненавидит моего отца, да?
— То, чем он занимался, причинило боль многим людям. У моей мамы бывают плохие дни. У всех они бывают. Особенно у моей тети Коралины. У них бывают случаи, когда они выглядят как призраки, и мне кажется, что я не могу достучаться до мамы. Она здесь, но на самом деле ее нет, понимаешь? Как будто она часть этого мира, но в то же время заперта где-то еще, — ее брови хмурятся, боль отражается на ее лице. — Я знаю, что он твой отец, но моя мама, моя семья, они…
Я обнимаю ее за щеку, большим пальцем собирая слезу, скатившуюся с ее морских глаз.
— Эй, все в порядке, заучка. Я понимаю. Правда.
Я знаю, что мой отец был куском дерьма. Я знаю это. И никогда этого не отрицал ни перед собой, ни перед кем-либо другим. То, что он сделал, тот ущерб, который он нанес, запечатлелось в моей памяти как шрамы, неопровержимые и неумолимые. Он был виновен, и я провел годы, зная эту правду.
Я никогда не ненавидел Парней из Холлоу и их семьи за то, что они чувствовали к моему отцу. Нет, эта ненависть гораздо глубже, она запуталась в обнаженных нервах моей собственной неуверенности.
Я ненавидел их, потому что завидовал.
Завидовал их жизни, их легкости, их связям, зародившимся в мире, где любовь дается свободно. Я наблюдал за ними со стороны, был зрителем их смеха и жизни, сидя в тени и чувствуя себя призраком, блуждающим по краям собственного существования.
У них были привилегии семьи, связи, которые казались нерушимыми, а я остался один на один с руинами.
Их равнодушие казалось предательством, ножом, который с каждым днем, проведенным в изоляции от мира, вонзался все глубже. Я тонул в эхе их смеха, задыхался под тяжестью одиночества, пытаясь найти смысл в жизни, которая казалась совершенно лишенной любви и поддержки.
Ненависть горела во мне, подпитываемая пустотой от чувства покинутости. Я хотел кричать на них, встряхнуть их и потребовать объяснений, как они могли отвернуться от меня, когда я боролся за то, чтобы найти опору в жизни, которая казалась мне жестоко несправедливой.