Запах ржавчины наполняет мой нос, и я с трудом выдавливаю смешок. Я всегда ценила честность.
— Ну, ладно, — выдыхаю я. — Можешь возвращаться к своему одиночеству. Оставь меня умирать с остатками моего достоинства.
— Если только ты не собираешься прыгать, то сегодня ночью ты не умрешь. Эта водонапорная башня стоит здесь уже много лет. И все еще не упала.
— А тебе-то какая разница? — спрашиваю я, снова закрывая глаза и прижимаясь к передней стенке бака. — Ты будешь моим рыцарем в сияющих доспехах и попытаешься меня остановить?
Я слышу ухмылку в его голосе, когда он отвечает:
— Я никогда не мешал девушкам добиваться того, чего они хотят.
— А ведь говорят, что в наше время рыцарей уже не осталось, — мою грудь сотрясает смешок. — Я не прыгну, но не уверена, что это имеет значение. Жизнь все равно бессмысленна.
До моих ушей доносится знакомый звук зажигалки, а затем запах сигарет.
— Неужели? — его насмешливый тон заставляет меня закатить глаза.
— Да, — бормочу я, мой мозг слишком устал, чтобы высказывать что-то, кроме жестокой правды. — Мы находимся на скале, плавающей в бесконечном небытии. Бесконечность не имеет конца. Она продолжит расти, независимо от того, прыгну я, упаду или доживу до ста трех лет. Нет никакой разницы. Все это не имеет значения для вселенной.
Когда мы росли, Андромеда, Рейн и я часто ходили поздно ночью на мост Стикс. Они сидели, а я болтала о законах термодинамики или объясняла, наверное, в миллионный раз, почему моя любимая серия «Доктора Кто» была о создании вселенной из одной точки и исследовании природы Большого взрыва.
Они оба позволяли мне болтать часами. Они слушали и просто давали мне быть собой, существовать без осуждения. Последний раз мы делали это в день моего четырнадцатого дня рождения. Это был также последний раз, когда я помню, что была полностью собой, искренней и не заботящейся о том, как мало кто понимает то, что мне кажется таким увлекательным.
И этот момент? Напоминает мне то чувство.
Я не уверена, нравится мне или нет то, как это заставило меня понять, как сильно я скучала по этому чувству.
— Ты всегда на грани экзистенциального кризиса, или это все из-за меня? — в его голосе слышится юмор, и уголки моих губ растягиваются в улыбке, которая с трудом пробивается на поверхность.
— О да, только из-за тебя. Из-за случайного незнакомца, которого я не могу разглядеть и который заговорил со мной только потому, что я нарушила его покой своим плачем. Только из-за тебя. Это счастливое стечение обстоятельств, даже судьба.
Его смех – как дым, доносится до моих ушей, а затем уносится ветром. От него у меня в животе все переворачивается; тепло распространяется по всему телу, успокаивая панику, ранее зародившуюся в моем животе. Если бы я не была так решительно настроена обнимать эту водонапорную башню до самой смерти, я бы ударила себя по голове за такую суетливую болтовню.
Не знаю, почему это имеет значение. Мне же не важно, что этот парень думает обо мне. В смысле, кроме того, что он курит сигареты на вершине водонапорной башни, я ничего о нем не знаю. По крайней мере, пока – я уверена, что он просто местный, который думает, что знает обо мне все, основываясь исключительно на моей фамилии.
Но я могу притвориться, что он совершенно незнакомый мне человек, хотя бы пока.
— Что ты вообще здесь делаешь? — спрашиваю я, интересуясь, что могло заставить человека уединиться в таком месте.
— Не очень люблю людей. Это одно из немногих мест, где их нет, — я слышу, как он делает длинную затяжку, прежде чем продолжить, голос его хриплый от дыма. — Обычно.
— Ты говоришь как типичный изгой.
— А ты говоришь как человек, которому не повезло и он убегал от копов.
Я закатываю глаза, но не могу удержаться от улыбки. Есть только одна вещь, которую я люблю больше, чем татуировки на накаченной спине, – это остроумные парни. А этот, – просто мастер в этом.
— Ты тоже изгой. Вся эта бесконечность – чушь собачья. Это прикрытие. Иначе ты бы знала, что мы придаем смысл вселенной, а не наоборот, — говорит он, и его упрек шокирует меня.
Не потому, что это неправда, а потому, что он первый, кто это заметил, даже не взглянув на меня.
— Не будь так в этом уверен, — я медленно открываю глаза, поворачиваю голову, чтобы прислониться щекой к водонапорной башне, и смотрю на его силуэт за углом. — Возможно, мы – микроскопические извивающиеся струны.
— С чувствами. Наука не может понять эмоции, Эйнштейн.
— Венециано, — быстро поправляю его я. — Теория струн принадлежит Габриэле Венециано, а не Эйнштейну. Кроме того, эмоции вызывают химические реакции. Химия – это наука, так что технически…