Интересно, знает ли мой любимый дядя, чем в тайне занимается один из его драгоценных близнецов?
Я смотрю, как Эзра поворачивается на пятках, направляется к задней двери и исчезает, как будто его здесь и не было.
Я начинаю думать, что на территории язычников не все так радужно. Эзра – наркоман, а Фи – одинокая сучка. Это наводит меня на мысли, что в этих стеклянных домах гораздо больше секретов, чем они позволяют людям думать.
— Привет, грешник.
Я бросаю взгляд налево, обратно в гостиную, и вижу блондинку, с которой, кажется, заканчивал школу, и которая смотрит на меня с места на потертом клетчатом диванчике.
Она улыбается мне и показывает на свою грудь.
— Джесси. Мы ходили на одни и те же уроки.
Джесси хорошенькая, красивая в своем поношенном американском стиле. Сиськи, вываливающиеся из ее топа с глубоким вырезом, подсказывают мне, что она может быть хороша в постели, но она не в моем вкусе, и я не настолько хочу трахаться, чтобы притворяться, что она мне нравится.
Пока я не найду ту, с которой буду чувствовать себя как в тишине, все это просто бессмысленный шум.
— Я…
— Джесси, девочка, подержи-ка.
Моя кровь застыла в жилах, когда меня перебила женщина в возрасте, сидящая на диване. Она подозвала пальцем девушку, стоящую передо мной, а затем бросила на стеклянный кофейный столик пластиковый пакет с белым порошком.
Я бы, наверное, спрятал его под коврик, как кокаин, если бы она не достала из сумочки погнутую серебряную ложку и чистый шприц.
Боль отзывается эхом в груди, когда я вспоминаю, когда в последний раз видел такую иглу. И как впервые увидел нечто подобное.
Мне было восемь лет, когда я впервые застал отца за употреблением наркотиков. Была середина января, земля была покрыта снегом. Запах белого уксуса, который слишком долго простоял на солнце, привел меня в его спальню.
Когда я спросил, что он делает, увидев синюю повязку на его предплечье и наполненный шприц, направленный в вену, он взорвался. Разгневанный тем, что я помешал ему, он выкинул меня на улицу и запер дверь.
Я простоял в морозную зиму несколько часов, без обуви и верхней одежды. Только я и снег, пока не появилась бабушка. Я пробыл два дня в больнице, где меня лечили от переохлаждения.
Папа даже не заметил, что я пропал. Даже не вспомнил, что оставил меня на улице.
После этого я перестал ему мешать.
— Ты в порядке? — спрашивает Джесси.
Эти слова возвращают меня в настоящее. В мое настоящее, а не в прошлое, которое я не мог контролировать, а в мою нынешнюю жизнь. Я сам выбрал быть здесь, окружить себя этим, а не моим отцом, как раньше.
Я переводил взгляд на Джесси, которая все еще смотрела на меня. Мои глаза скользили по ее телу, я уверен, что она думает, будто я ее разглядываю. Я следил за линиями ее тела и в изгибе ее руки нашел то, что искал.
Небольшие красновато-пурпурные синяки украшают кожу вокруг ее вен. Моя челюсть напрягается. Героин еще не успел отнять у нее красоту. Уверен, она все еще убеждает себя, что это обойдет ее стороной.
«Это только ради удовольствия», наверное, как-то так она думает.
— Это Оукс дал? — спрашиваю я, ошеломленно указывая на пакетик с героином.
— Да, хочешь по…
— У тебя есть максимум месяц до того, как начнут выпадать первые зубы. Может, неделя, прежде чем вены на твоих руках лопнут, и ты начнешь искать место для укола между пальцами ног, — выплюнул я, глядя ей прямо в глаза. — Ты не умрешь красивой, но умрешь молодой.
Я оставляю ее сидеть там с полуоткрытым ртом, проталкиваюсь через толпу в узком коридоре и срываю свою дверь с петель. Хотелось бы мне верить, что мои слова достаточно шокировали ее, чтобы она бросила это дерьмо, но я не питаю большого доверия к человечеству.
Когда героин обволакивает тебя своими холодными, скользкими объятиями, он шепчет тебе на ухо сладкие слова и обещает, что тебе не будет больно. Он заставляет тебя поверить, что все, что тебе нужно, – это он, а потом забирает все, что у тебя было, и остается единственным, что у тебя осталось. Ты следуешь за ним, веришь ему, пока он не приводит тебя на кладбище и не бросает лицом вниз в могилу, которую ты сам себе и вырыл.
Ты умираешь слабым, больным и одиноким.
И героина больше нигде нет.
Дрожащими руками я вытаскиваю из-под старой кровати спортивные сумки, бросаю их на смятые простыни и запихиваю в них всю свою жизнь.
Две сумки.
Все, что определяет меня, поместится в них.
— Джи! Чувак, где ты был? — раздается от открытой двери невнятный голос Окли, его ноги в ботинках тяжело стучат по полу. — Я даже не заметил, как ты пришел.