Я смотрю, как они исчезают вдали, прежде чем сделать еще одну медленную затяжку из косяка, чувствуя жжение в легких, когда дым потрескивает и шипит. С их уходом мир погружается в тишину, за исключением эха рокочущих двигателей.
Выдыхая, я смотрю, как густое облако дыма вихрями уносится в ночь. Если бы была такая возможность, я бы осталась здесь навсегда, окутанная запахом жженой резины и исчезающими остатками хаоса, где меня не сможет найти ничто и никто.
Гонка за гонкой. Иногда по асфальту мчатся машины, иногда мотоциклы. Они кружатся, а я смотрю, как будто застряла на карусели, не желая слезать с нее.
В эти спокойные моменты шум стихает настолько, что я позволяю себе почувствовать его.
Тяжесть всего.
Я позволяю себе пожалеть себя, даже когда знаю, что не должна. Понимаю, что бывает и хуже, но это не избавляет меня от боли в груди.
Ночью, когда я здесь одна, я позволяю себе думать о том, как невероятно трудно быть Ван Дорен.
Все такие великие, а я всегда чувствовала себя ничтожной.
Отец – судья, мать – владелица театра, удостоенного множества наград, брат и сестра, которые превосходят все ожидания.
Они идеальны.
Я – та, кто больше не вписывается в эту семью. Приемная дочь. Проблемный ребенок. Академический вундеркинд с огромным потенциалом, который превратился в кошмар любого родителя.
Рейн и Андромеда, безусловно, балансируют на грани подростковой анархии, но они знают, когда нужно остановиться. Они знают свои пределы.
А я? Я предпочитаю скатываться вниз по спирали. Падать, пока не достигну дна, а потом копнуть еще глубже.
Знакомый рык двигателя раздается в воздухе, прорезая туман в моей голове и притягивая мое внимание к блеклой оранжевой стартовой линии. Я выпрямляю спину и виню в этом исключительно мотоцикл, а не человека, сидящего на нем.
Металлически-серый Kawasaki Джуда проскакивает через отверстие в заборе из сетки, двигатель ревет, когда он мчится по потрескавшемуся асфальту.
Боже, как я люблю этот мотоцикл. Жаль, что он принадлежит отродью Сатаны.
Углеродный корпус, кричащий о скорости. Двигатель с турбонаддувом мощностью более трехсот лошадиных сил. Каждая деталь – это точность и чистая мощность. Как, блять, Истон Синклер смог позволить себе такое и свой загнанный до смерти Skyline, я никогда не пойму.
Несмотря на то, что его лицо скрывает матово-черный шлем, я знаю, что это он.
Поношенная футболка с рисунком «Pantera», руки, покрытые полотном татуировок, и реакция толпы. Инстинктивная реакция всех, кто сидит на ржавых трибунах вокруг нас.
Люди шевелятся, возбуждение витает в воздухе, как электричество. Изменения ощутимы. Они знают, что сегодня вечером увидят кровь.
Джуд «грешник» Синклер – любимец Кладбища.
Он жесток на трассе, безжалостен. Если его противник уходит весь в крови, ему неважно, выиграл он или нет.
Грешник – идеальное имя для него.
Самый первый. Падение.
Существование Джуда – это то, что привело к потере невинности и появлению всего несчастного в этом мире.
Мои руки дрожат, когда он катится по грязной площадке, все ближе и ближе, пока не останавливается всего в нескольких метрах от меня.
Это единственное место, где мы чаще всего сталкиваемся друг с другом. Каждый раз, когда мы оказываемся на Кладбище одновременно, мы избегаем друг друга, как чумы. Для нас почти естественно всегда оставаться на противоположных концах трассы.
Сегодня все должно было быть также.
Но не будет, и я понимаю это в тот момент, когда Джуд снимает шлем, встряхивает растрепанными волосами и поворачивается, чтобы поймать мой взгляд.
Все в порядке. Все нормально. Просто притворись равнодушной. Притворись, что он не трахал тебя до потери сознания. Все будет хорошо.
Джуд медленно и вызывающе ухмыляется и протяжно произносит:
— Да это же моя любимая язычница.
Кайф от косяка прошел, трезвость обрушилась на меня, как чертов грузовик. Кровь в венах застыла, кожа покрылась мурашками.
Каждый стук его ботинок по грязи раздражал мои нервы.
Ненавижу, когда люди портят мой кайф. Это пустая трата хорошей травки.
— Ой, грешник. Ты выполз из той ямы, которую называешь домом, чтобы одарить меня своим очаровательным присутствием? — я наклоняю голову, скрещиваю руки и насмешливо хлопаю ресницами, голос сладкий, как яд. — Мило, но я не люблю низкопробных наркоторговцев с проблемами с отцом. Может, в следующий раз сходишь на терапию, вместо того чтобы меня преследовать.
— Уверена, Ван Дорен?
Белые зубы сверкнули, его ухмылка превратилась в широкую улыбку. Свет отразился на серебряном пирсинге в его брови, когда он приподнял ее, а в его глазах читался секрет, от которого у меня скрутило живот.