Зенобия закрыла за собой дверь. Ее била нервная дрожь, ноги едва держали, и она без сил опустилась на колени, обратив пылающий взгляд к небольшой статуе Митры, которая стояла в неглубокой овальной нише, приподнятой над полом.
— О, Податель Жизни, Творец Всего Сущего,— молитвенно сложив руки, заговорила она быстрым, взволнованным шепотом,— молю и заклинаю: услышь меня и помоги! Ты знаешь, через сколько препятствий пришлось пройти мне, чтобы спасти свою любовь, так не дай же угаснуть жизни того, кому она посвящена. Если будет на то твоя добрая воля, возьми мою жизнь, но у него не отбирай
Она говорила и говорила. Слова лились из нее сами собой, складываясь во фразы, которыми она описала всю свою жизнь, от рождения и до сего дня. Словно отворились ворота шлюза и позволили выплеснуться тому, что она столь тщательно скрывала ото всех, даже от Конана, в течение стольких лет.
Сквозь слезы смотрела она на светлый образ Митры, и ей казалось, что он благосклонно, с отеческой улыбкой выслушивает ее исповедь. Но когда зазвучал рассказ о ее перевоплощении, словно грозовая туча пронеслась над его челом, придав лицу мрачное, жестокое выражение, и тогда Зенобия поняла, что поступок ее не понравился Подателю Жизни. Однако очень скоро лик Светлого Бога вновь прояснился, и она вздохнула с облегчением, но затем сомнения вновь вернулись к ней. Правильно ли она поступила, нарушив запрет Деркэто и рассказав об их договоренности?
Она говорила и изводила себя вопросом: показалось ей это или нет? Однако, как ни мучительны были сомнения молодой королевы, ответов она так и не получила. Она закончила говорить и молча смотрела в безжизненные глаза каменного бога, словно и впрямь ожидала от него вразумительного ответа. Внезапно она ощутила тяжесть в груди, почувствовала дурноту, голова у нее закружилась, и, чтобы не упасть, ей пришлось опереться рукой о стену.
Что это? Неужели всемогущий услышал ее и принял жертву? Она постояла еще некоторое время, стараясь не двигаться и приходя в себя, потом тихонько встала и склонила голову.
— Благодарю тебя, Пресветлый, за то, что внял моей просьбе. Пусть я умру, но он останется жив,— повторила Зенобия и нетвердой походкой пошла прочь.
Вход в пещеру больше походил на уродливую, не слишком заметную дырку в теле горы, края которой заросли мхом, а свешивавшийся почти до земли плющ закрывал ее едва ли не полностью.
Конан запалил факел, отвел живую занавесь в сторону и, согнувшись, вошел внутрь. Шагов пять ему пришлось идти в таком положении, потом ход резко расширился, киммериец смог выпрямиться и пошел быстрее. На пути ему постоянно попадались ответвления от основного хода, которые, впрочем, никуда не вели. Правда, среди них оказались два длинных коридора, отнявших достаточно много времени, прежде чем выяснилось, что заканчиваются оба тупиками.
Только после этого путники вновь двинулись вперед и вскоре подошли к месту, которое перегораживала невидимая преграда. Она не жгла и не отталкивала, как того можно было бы ожидать. Просто не пропускала сквозь себя ничего, кроме света факелов.
Люди стояли и смотрели на продолжение тоннеля, круто уходившего влево, но попасть туда не могли, и о том, что находится за поворотом, оставалось только гадать.
— Отойдите, друзья.— Вербар выступил вперед.— Это моя забота.
Он остановился в шаге от препятствия и долго глядел на прозрачную стену, словно рассматривал некий рисунок, видимый только ему, но никак не мог понять скрытого в нем смысла. Наконец он наклонил посох, и серебряный орел коснулся клювом невидимой преграды. Мягкое голубое сияние разлилось по ее поверхности, и Конан с удивлением увидел тяжелую дверь с множеством заклепок, скреплявших воедино ее части. Странная картина быстро потускнела и на глазах погасла, а киммериец так и не успел разглядеть какого-либо запора. Зато Вербар выглядел довольным. Он аккуратно прислонил посох к стене и, засучив рукава, подошел к проходу, который вновь казался пустым. Несколько мгновений он постоял опустив голову и сосредоточиваясь, потом руки его коснулись преграды и принялись осторожно ощупывать ее поверхность. Остальные зачарованно следили за его действиями — ведь от их успеха зависело теперь все. Наконец после одного из неуловимых движений, слившегося с сотнями предыдущих в единую цепь неудачных попыток, что-то звонко щелкнуло в невидимом механизме запора, и Вербар, опустив руки, вздохнул с облегчением:
— Все.
Олвина недоверчиво посмотрела на него, подошла поближе и остановилась рядом. Затем сделала шаг, другой, третий и, изумленная, обернулась:
— Стены больше нет!
Все бросились вперед, но, свернув за поворот, застыли в оцепенении. Огромные сундуки, маленькие сундучки, сундуки средних размеров были сложены друг на друга одной огромной горой, возвышавшейся посреди просторной пещеры. Их было не меньше четырех десятков, а то и больше, обитых железом и потемневшей от времени медью, обтянутых буйволиной кожей, а то и просто выкованных из бронзы, с висячими замками и запорами, врезанными внутрь стенок.
Конан обвел равнодушным взглядом огромную гору чужого добра и внезапно словно почувствовал незримый толчок. Он начал осторожно обходить рукотворный холм, пока не подошел к примостившемуся на крышке огромного сундука маленькому сундучку, обтянутому голубым сафьяном,— скорее, его можно было назвать большим ларцом — и открыл незапертую крышку. Ослепительное сияние залило своды мрачной пещеры, заставив людей прикрыть глаза.
— Факел! Конан!— закричал Вербар.— Убери от него факел!
Только когда факелы унесли за сундучную гору, на Шар стало можно смотреть безболезненно. Теперь он переливался мягким бело-голубым сиянием, в котором угадывались ясная синева небес и ослепительно белые снега на вершинах северных гор, свежесть весеннего утра и ласковое солнечное тепло. Он источал дремавшую до поры мощь пламени, бушующего в кузнечном горне, и прохладу студеного ключа, а свет его и бодрил, и освежал.
Это был он — Шар Всевидения!
Солнце жгло немилосердно. Конан поднял руку и натянул поводья. Конь его остановился и начал отфыркиваться, старательно освобождая ноздри от набившегося внутрь песка. Спутники киммерийца — Вербар, Олвина и Калим — остановились рядом.
— Далеко еще? — спросила девушка, останавливая своего коня рядом.
Конан прикрыл от палящего солнца глаза и осмотрелся из-под ладони. Во все стороны, насколько хватал глаз, тянулось однообразное желтое поле. Разница состояла лишь в том, что где-то это была плоская равнина, а в иных местах ее сменяли волны барханов. Жаркий воздух, неровными волнами поднимавшийся от раскаленного песка, причудливо искажал неясно видневшиеся вдалеке купола и башни, придавая им странный, призрачный вид. Однако Конан признал в них Ханарию.
— Теперь уже скоро,— сказал он, удовлетворенно кивнув.— Ну! — Он шлепнул своего гнедого по крупу.— Пошевеливайся! Пелиас уже заждался!
Однако кони, словно, и сами почуяли близость долгожданного жилья, где можно будет отдохнуть, вдоволь напиться воды, и припустили, будто не проделали только что изнурительный переход под палящим солнцем. Око Митры клонилось к закату, когда маленький отряд въехал в ворота, и Конан с удивлением узнал Крассида — сотника стражи Западных ворот. Видно, что-то не сложилось в жизни бородача, раз он так надолго засиделся на этом месте. Впрочем, Конану не было до него дела. Он лишь отметил, что воин остался таким же, как и во время их первой встречи, разве что седины в бороде прибавилось.
Проезжая мимо, Конан кивнул ему как старому знакомому и с удовлетворением увидел, что тот ответил на его приветствие. Киммериец натянул поводья.
— Ты не забыл меня, старый вояка?
— Таких, как ты, не забывают! — ухмыльнулся тот в бороду.
— А где молодой забияка, что так не хотел впускать меня в прошлый раз?
— Такие долго не живут. Его прирезали через год.— Крассид досадливо поморщился.— Что поделаешь, он так и не научился вежливо разговаривать с гостями славной Ханарии.