Глава тридцать пятая
Когда Уокер открыл дверь и через порог шагнула Стефани, на лицах у всех отразилось почти комическое разочарование. Джека сразу же прорвало: он хотел знать, где Лео, что-то говорил про то, как дочери Мелоди наткнулись на Лео, когда тот «покупал наркотики» в первые же выходные после выписки из клиники.
– Он и сейчас в парке? – спросил Джек, упершись руками в бедра; он говорил со Стефани, как будто Лео был ее сыном-прогульщиком. – Он сейчас покупает кокаин?
– Простите, – сказала Стефани, – где туалет?
– Лео придет? – спросила Беа.
Стефани зажала рот ладонью, покачала головой, метнулась к маленькому мусорному ведру в углу, нагнулась к нему, и ее стошнило. В комнате стало тихо, все (против воли) слушали, пока ее не отпустило. Она взяла ведерко и спокойно ушла по коридору в сторону ванной. Ополоснула ведро. Вымыла руки, выдавила капельку зубной пасты на палец, чтобы освежить рот. Все это время она пыталась осмыслить то, что только что сказал Джек. Лео в парке покупал наркотики, в выходные после снежной бури. Она вернулась в гостиную, где все тихо и с озабоченными лицами сидели вокруг стола, похожего на фотографию из журнала. Наверное, его накрывал Уокер.
– Красивый стол, – сказала ему Стефани с дрожащей улыбкой. – Простите за это позорище. Обычно я успеваю добежать до туалета.
Она присела на край стула и расстегнула сумочку.
– Ты болеешь? – спросила Беа.
– Не совсем. – Стефани открыла пачку мятной жвачки без сахара. – С днем рождения, Мелоди.
– Ты знаешь, где Лео? – с надеждой спросила та.
– Не совсем, – повторила Стефани. – Это происшествие в углу объясняется тем, что я беременна. От Лео. Я не видела его две недели.
Она положила смятую пластиковую обертку от жвачки на стол и протянула всем пачку:
– Жвачки кто-нибудь хочет?
Дальше вечер покатился под откос. Мелоди поспешно увела дочерей, но прежде Стефани добилась от них точного – в лицах – рассказа о том, как они видели Лео в парке. Сложно было придумать, что еще он мог там делать, кроме как покупать наркотики, раз валялся на спине на севере города, где непонятно что забыл; там он обычно – вспомнила Стефани – встречался с каким-то Рико (Нико? Тико? неважно). В те первые выходные! Когда она залетела. В те выходные, когда она открыла ему дверь и попросила не употреблять наркотики.
Стефани так и сидела у покинутого стола рядом с Беа, которая налила им обеим шампанского.
– Нет, спасибо, – отказалась Стефани, показывая на свой живот.
– Что, правда? – спросила Беа. – Ребенок?
– Правда, – сказала Стефани, даже не пытаясь скрыть радость.
Из кухни слышался голос Уокера, громкий и разъяренный, что было ему совсем несвойственно:
– Если ты все это время был не с Лео – с кем ты был?
– Что там происходит? – спросила Стефани.
– Я не прислушивалась, – ответила Беа, – но, судя по звуку, хорошего мало. Джек врал, что видится с Лео, что-то такое. Джек приезжал в Бруклин?
Стефани вспомнила утро, когда осталась дома сделать тест на беременность, вспомнила, как стояла, совершенно ошарашенная, возле окна на втором этаже и как увидела на улице Джека. Она спряталась в ванной и не стала открывать дверь.
– Нет, – сказала она. – Я много лет Джека не видела.
Крик в кухне не стихал. Потом хлопнула дверь.
– Наверное, нам лучше уйти, – сказала Беа.
– Да.
Стефани завернула багет, который грызла все это время, в салфетку и положила в сумочку.
– Это для метро, – извиняющимся тоном объяснила она.
В тот вечер, много лет назад, когда Пилар прочла Стефани лекцию о стадиях горя и записала их на салфетке, Стефани осталась в баре после ухода Пилар, сидела и тосковала. Она нарисовала рядом со словом «принятие» печальную рожицу. Бармен, который все слышал, и не раз, стер рожицу и нарисовал на ее месте крошечную красную птичку с раскрытыми крыльями, летевшую над океаном в окружении лучей-черточек, как у сверкающих младенцев Кита Харинга[57].
Стефани долго носила салфетку в сумочке. Потом положила ее в ящик кухонного стола. Потом убрала в какую-то коробку, а потом заклеила коробку скотчем и подумала, что все в прошлом.
Стефани думала о птичке, когда вышла из метро и шла домой с ужина в честь дня рождения, оказавшегося черт-те чем. Годами, когда ее мучили мысли о Лео, она представляла себе салфетку и красную птичку, убранную в коробке глубоко в подвал. Теперь она брела по своей улице среди величественных домов и тепло озаренных окон и думала о салфетке и о том, что для нее всегда значил этот образ: Лео улетал от нее, прямиком в сторону океана, ничем не отягощенный и свободный. Она думала о том, как благодарна за свою жизнь, за дом – сейчас в нем было пустовато, но это ненадолго. Думала о маленькой комнатке, выходившей во двор, где устроит детскую, и о том, что, когда ребенок родится, настанет лето и сад будет в цвету. Надо будет посадить новое дерево вместо того, что рухнуло в бурю, чтобы ребенок мог смотреть в окно и видеть, как сменяются времена года. Снова подумала о салфетке и поняла, что все эти годы рассказывала себе неверную историю. Лео не был красной птичкой, это она ею была – с восторгом взлетала над церковными шпилями Бруклина, летела домой в ожидании, но не в тягости. Свободная. Ее мотивы наконец-то изменились.