– Я не знаю, чем бы я мог ей помочь. И да, я хочу двигаться дальше. Именно это я тут и пытаюсь делать!
– Деньги? Ты из-за этого…
– Да. Франси оплатила соглашение из траста, – сказал Лео. – Осталось немного, куда меньше, чем все рассчитывали получить, и поэтому они кружат надо мной, как гребаные стервятники. Хотят, чтобы я волшебным образом вернул то, что, как они думают, я им задолжал. Видишь, в каком я положении.
– Ты в положении?
– Как я заставлю такую сумму появиться из воздуха? У них троих в головах помутилось.
– Но у тебя голова ясная.
– По сравнению с ними? Очень даже.
– Понимаю.
Стефани встала, вынула из шкафа винный бокал, вытащила пробку из бутылки, стоявшей на столе, и налила себе почти до краев. Подумала о приложении для беременных у себя в телефоне. В первый день, когда она его открыла, она пролистала все девять месяцев и развеселилась, увидев на шестнадцатой неделе: «На этой неделе ваш ребенок – ракушка клам». Ракушка Плам[54]. Она вылила вино в раковину.
– Как ее зовут?
– Какая разница? – голос у Лео был раздраженный.
– Ты вообще спросил, как ее зовут, Лео?
Стефани не сводила с него глаз. Щеки у него были розовые после душа, влажные волосы зачесаны назад. Глаза настороженные, бегающие – уродливые на симпатичном в остальном лице.
– Матильда.
Он резко выплюнул это слово, точно было что-то незаконное в том, чтобы задержаться на каждом слоге. Его нежелание держать имя девушки во рту вывело Стефани из себя.
– Это что сейчас было?
Лео взял себя в руки и заговорил яснее:
– Ее зовут Матильда Родригес.
– И ей было девятнадцать? Подросток?
– Ну да.
Лео представил пальцы Матильды, вспомнил, как она нервно облизнула ладонь, прежде чем взять его в руку. Он потряс головой, пытаясь отделаться от этого образа, который, к сожалению, уже вызвал у него в штанах досадное набухание.
– Она была достаточно взрослой, – сказал он.
И тут же пожалел об этих словах, от которых Стефани едва заметно, но все же вздрогнула. Она подошла к столу и взяла рассказ Беа.
– Что ты с ним будешь делать? – спросил Лео.
– Что ты будешь с ним делать? – Стефани сжимала рукопись в руках.
– Ты же понимаешь, почему это нельзя публиковать. Забудь обо мне, – сказал Лео; жар, шедший от Стефани, его тревожил. – А если это прочтет Матильда?
– Матильда читает так много художественной прозы? – спросила Стефани. – Ты это выяснил во время вашей краткой поездки?
– Ладно, бог с ней, с Матильдой, – отступил Лео. – Я пытаюсь заново создать жизнь. Какой-то бизнес. И тут Беа печатает новый рассказ об Арчи? Пусть. Попадет в новости. Напечатает этот рассказ – новости прогремят на весь город, и все узнают, что случилось, и все. Мне трындец. Кто станет со мной работать?
У Стефани кружилась голова, ее тошнило. Надо было поесть. Она боялась, что ее сейчас вырвет.
– Ты знаешь, что я прав, – сказал Лео, принявшись расхаживать по кухне. – Знаешь, что если этот рассказ опубликуют, все поймут, что он на самом деле обо мне. Она может назвать героя Арчи, или Маркусом, или Бараком Обамой, но он обо МНЕ.
– Даже если он о тебе, – сказала Стефани, сунув в рот крекер, пытаясь остановить кружение комнаты, утихомирить пищевод, унять ярость и отрешиться от страха. – Даже если он о тебе, и даже если Беа пристроит его в печать, и даже если кто-нибудь его прочитает и свяжет с тобой… – Стефани сделала большой глоток воды. Выдохнула. – Даже если все это случится, кого это вообще колышет?
Если бы она могла, она бы отменила последнее предложение. Именно тогда она увидела перемену, слегка сощурившиеся глаза Лео, в ту секунду, когда она – не нарочно, едва-едва, но очевидно для Лео, предельно для него ясно – встала по неверную сторону разделительной черты.
Вот это она бы отменила.
Глава двадцать девятая
Раннее утро на променаде Бруклин-Хайтс. В этот яркий, солнечный, но пронизывающе холодный февральский день улица была полна людей, что удивляло Лео. Холод деревянной скамьи под его бедрами просачивался сквозь шерстяные брюки и толстое пальто. Голубое небо, казалось, предвещало весну, но вода по-прежнему была гнетуще, по-зимнему серой. Кожаная папка с рассказом Беа лежала у Лео на коленях. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он прочел рукопись, но они казались неделями. Он закрыл глаза и попытался прояснить мысли, подавить нарастающую тревогу, но вместо этого представил себе правую ногу Матильды в те минуты, которые оказались для нее последними. Прежде чем они сели в машину, она надевала свою серебряную босоножку, и он заметил, что ногти на ее ногах выкрашены в ярко-розовый, увидел, как розовый светится на фоне золотистой кожи, как изящно ее выгнутый подъем смотрится в босоножке, а потом – как, выпрямившись, посмотрев на него и одернув блузку, она твердо встала на обе ноги, целые и невредимые. Едва ли не худшим в рассказе Беа оказалось то, что он вызывал Матильду и все, связанное с Матильдой, оттуда, где он все это похоронил – глубоко-глубоко, в крошечной коробочке, где-то в дальнем углу мозга.