Жена его, Зинаида Эрнестовна, работала на той же кафедре старшим преподавателем, зорко следила, чтобы студенты назубок знали упомянутую брошюру ее мужа, всячески ссылались на нее, и изощренно ревновала его к студенткам, преподавательницам, лаборанткам, буфетчицам и уборщицам.
За обеденным столом Игнатий Борисович имел обыкновение, вдруг перестав жевать, замирать на какое-то время, затем, затем добыв из за пазухи блокнот, делать какие-то заметки. Окружающим надлежало впадать в тоскливо-почтительный ступор.
Это было давно. Сейчас Игнатий Борисович давно на пенсии, но выглядит по-прежнему булыжно. Правда речь его стала немного невнятной, рот почему-то перестал закрываться до конца, а в глазах воцарилась неопределенная задумчивость. Дома ему, однако, не сидится, он работает в приемной регионального отделения партии «Единая Россия». Сидит с секретаршей Дарьей в каморке под лестницей и задает строгие вопросы посетителям.
Зинаида Эрнестовна периодически наведывается к нему на работу, носит термосы с супом и гневно косится на секретаршу Дарью. После этих супчиков в комнате стоит такой дух, будто тут плотно пообедал гороховым супом с чесночком взвод солдат, и Дарья с проклятьями выходит покурить с девочками в туалет, оставив дверь распахнутой настежь.
Со временем Стас стал Станиславом Игнатьевичем, из комсомольского лидера сначала стал владельцем пиццерии, затем совладельцем сети киосков сперва машинных масел, затем корейского текстиля. Затем чуток отсидел, после чего осел менеджером по продажам дешевых телефонов.
Аля защитила кандидатскую на тему «Слово и философия Германа Гессе», преподавала зарубежную литературу и историю изобразительного искусства в местном театральном училище, и при всём при этом так и осталась Алей. Даже студенты именовали ее именно так и никак иначе.
Мужчины у нее случались, и, кстати, не так уж редко, как кой-кому могло бы показаться. Но они исчезали из ее жизни столь быстро и безболезненно, что она, право, и не успевала их толком разглядеть. От одного из них, заезжего режиссера какого-то питерского молодежного театра, у нее родилась Вика. Приехал в училище дать мастер-класс по режиссуре. Ну и дал. Всем сообща, а ей — персонально. Мастер-класс. Дал да и уехал себе.
Станислав Игнатьевич окликнул Алю на улице, причем мало того, что окликнул по той дурацкой, давней, с таким трудом отлипшей от нее школьной кличке, но еще и облапил прилюдно, причем много ниже талии.
— Каська! — заорал Станислав Игнатьевич.
— Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, — зашипела Аля, морщась и с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым, сахаристым и уксусным. — Что это на вас такое нашло, ей богу?
— Да я… я просто рад тебя видеть, неужели не видно?
— Да видно, видно. Что случилось-то?…
Разговор переместился в кафе «Дамаскус». Станислав Игнатьич сытно прихлебывал кофий, шумно жевал какую-то хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.
— А как у тебя с деньгами сейчас? — спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. — В смысле — хватает?
Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт, что верно, то верно. Увы. Куртешка пятилетней зрелости. Сапожки — страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретенные, и ямочки на щечках… А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядет переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать неперспективным, и тогда — лети, голубка шизокрылая невесть куда?
— Да нормально всё. Как у всех.
Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.
— Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?
Эк, сказано-то как было. С растяжечкой такой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом… Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, — спокойно, Аля, спокойно.
— Я тебе не Каська, понял? И если ты еще раз…
Да, вот так, именно так. И глаза чтоб под очочками полыхнули и жилка на лбу запульсировала. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках… Стоп. Главное не разреветься. Итак уж дура дурой. А заработать — оно бы, конечно…