Немаловажен и тот факт, что переводы антиарианских произведений святых Отцов Церкви пришли на Русь именно из Болгарии. Очевидно, что и в этой славянской стране в X в. была необходимость в подобной литературе. Поэтому будет логичным предположение и о вероятных болгарских истоках арианства в Древней Руси.
Возвращаясь к арианской проблематике на древнерусской почве, необходимо вновь обратиться к моравскому аспекту. При учете вышеобозначенных связей Руси с Моравией "арианское неистовство", обнаруженное св. Кириллом, становится для нас чрезвычайно значительным фактором. Арианские идеи могли быть привнесены в русское христианство в ходе литературного обмена со славянами Среднего Подунавья. Выводы о серьезности подобного западнославянского идейного влияния были сделаны ещe А. А. Шахматовым, а затем развиты Н. К. Никольским129. В пользу этих соображений свидетельствует непосредственное великоморавское происхождение "Заповедей святых Отец", "Закона судного людем", "Сказания о преложении книг на словенский язык"130. Хотя перечисленные памятники не несут в себе элементов собственно арианства, но указывают на активность русско-моравских отношений и на возможность заимствования различных идей из Моравии.
Из Среднего Подунавья могли прийти и неортодоксальные воззрения, связанные с ирландской традицией. Явные ирландские черты прослеживаются в материальной культуре русского средневековья. Во-первых, вразрез с византийской линией идут колокольные традиции Руси, а кельтская этимология древнерусского "клакол" говорит сама за себя131. Во-вторых, сюда же можно отнести и характерный тип намогильных крестов, распространившихся в Новгородской земле132. Возможно, имел прямое отношение к ирландской традиции и св. Антоний Римлянин, основатель Антониева монастыря в Новгороде133.
В идейном отношении ирландская церковь в раннее средневековье была носительницей прежде всего пелагианских установок134. Ересь ирландца Пелагия возникла в IV веке как реакция на усиление аскетических тенденций в Церкви135. Центральная идея пелагианства - изначальное совершенство человеческой природы и отрицание первородного греха, поскольку Бог сотворил человека для осуществления свободного выбора. Первородный грех, по мнению Пелагия и его последователей, обуславливает вину человека перед своим Творцом и ставит в несправедливую зависимость от Бога. На первый план выводится абсолютизация человеческой воли. Человек должен был своими силами достичь спасения. Роль Бога в данном процессе ограничивается лишь созданием внешних благоприятных условий. При этом фактически отрицается смысл искупительной жертвы Иисуса Христа. Значение земного воплощения Сына Божия сводится лишь к наглядному образцу жизненного пути, правильного выбора. Человеческий грех является следствием сознательного неверного выбора и нарушением меры дозволенного.
Сходство с подобными представлениями имеют и некоторые древнерусские памятники XI-XII вв. Так, Владимир Мономах в своем Поучении хотя и указывает на греховность человека, все же основное внимание акцентирует на возможности спастись путем постепенного приучения себя к благочестивым поступкам и добрым делам. Пространные рассуждения о свободе человеческой воли и своеобразные трактовки понятия "грех" присущи Кириллу Туровскому и игумену Антониева монастыря Моисею. Например, последний уверен, что грех рождается в результате "желания без меры и времени"136.
Подобные идеи вряд ли могли зародиться в рамках греческого богословия. Вероятно, русско-византийские политические противоречия проецировались на церковную сферу отношений и могли затронуть их догматическую сторону. Поэтому особенный интерес представляет ряд косвенных свидетельств о возможных разногласиях в древнерусской церкви XI века. По сообщению ПВЛ при Ярославле Мудром в 1037 г. в Киеве основывается греческая митрополия137. По-видимому, до этого в столице Русского государства не было архиерея, подчиненного Константинополю. С первым греческим митрополитом в Киеве, Феопемтом, связано и повторное освящение Десятинной церкви138. Похоже, это было вызвано неортодоксальностью ее основателей и священнослужителей. В летописи имеются также известия о двух русско-византийских вооруженных конфликтах в 1037 и 1043 гг.139