… Я стал человеком
в один из дней мира,
чтобы жить в неведении,
лишь догадываясь о том, что есть ангел,
ангел-творец,
божество,
БОГ Вселенной -
словно ребёнок, вышедший из утробы человеческой матери,
чтобы расти, учиться, стараться,
по-детски открывая игры вместе со звуками,
которые даже в их человеческой форме движут душами ангелов:
вот что означает "ЧЕТВЕРГ" из "СВЕТА"17.
В-четвёртых, Михаил – Всякий Мужчина (и Всякая Женщина). Это уже моя собственная интерпретация, основанная на том факте, что Штокхаузен использовал собственное детство в качестве модели для детства Михаила. Недружественные критики покушаются на этот образ как на раздутую композитором самоидентификацию с Христом. Но куда чаще он интерпретируется в контексте потенциальной божественности каждого человеческого существа – эта доктрина является общей для эзотерических сект. Христианский гностицизм, например, учит, что все мы имеем в себе божественную искру, что Христос – внутри нас, и что, если данную искру пробудить гнозисом, позволяет нам "вернуться домой".
Фигура Люцифера столь же сложна. В одном своём аспекте он – восставший ангел иудео-христианской мифологии. В интервью 1980 г. Штокхаузен так объясняет мотивы восстания Люцифера:
Он хотел независимости, самоуправления для обитаемых "под ним" планет. Его направляющая субордината – Сатана, которого можно назвать его премьер-министром. Так вот, эти двое и обусловили то восстание, к которому присоединилось большинство обитаемых планет, и мы до сих пор живём в этой ситуации.
Мы каждый день испытываем на этой планете, во имя чего это восстание и что есть его мотив: антииерархизм, самоуправление, равенство. И из-за него нарушаются связи в нашей части Вселенной. Никто больше не знает, как связаться с другими частями Вселенной. Мы отрезаны, мы оказываемся на острове, не связанном с другими областями Космоса.
Такова, в двух словах, тематика "Света". (ТМ, 6:153)
У Штокхаузена были и другие утверждения в этом же ключе, за что его поносили в левацкой прессе и исключали из преимущественно склонных к левизне артистических и медиа-кругов. В атмосфере Федеративной Республики заниматься травлей этого аполитичного человека не представляло никакого труда и для правой элиты.
Штокхаузеновский миф о Люцифере получил дальнейшее развитие в следующих словах из диалога 1982 года:
Как главный координатор нашей системы, Сатана [Люцифер] не одобрял эксперимент по сотворению человечества, например, через скрещивание зверей с ангелами (что касается сознания) и, таким образом, как он сам говорит, создание этаких "больных полусуществ", несовершенных ублюдков, которым нужно стать сознательными в целях своего развития. Люцифер просто-напросто против этих процессов, поскольку он знает, что "Вселенная познаваема, и смысл – в гармонии", и он просто был против этой идеи-процесса "восхождения через смерть". Михаил порождает процесс-план в движении; он – творец нашей Вселенной. Начиная с восстания Люцифера, Михаил несёт прямую ответственность за судьбу нашей планеты. (ТМ, 6:418)
Люцифер Штокхаузена издевается над человечеством и презирает усилия Михаила, и особенно его собственной инкарнации, на благо своего творения. Подобно многим негодяям в драме, Люцифер – главный юморист в Donnerstag'е, причём до такой степени, чтобы мы не всегда воспринимали всерьёз эту космическую войну. Михаил, которого по-разному играют тенор-певец, мальчишески-женственный танцор и виртуозный трубач, имеет вид "рыцаря в сияющей броне", которая почти просит, чтобы её сняли. Люцифер, с другой стороны, появляется как басовый певец, тромбонист, издающий гротескные шумы, и как чечеточник. Он убог, циничен, всеведущ. Штокхаузен был хорошо осведомлён о неоднозначности обоих характеров. И он пишет в ранних заметках для Света: "Люцифер: свобода от; Михаил: свобода для чего?" (ТМ, 5:151)
Опера Samstag – портрет Люцифера, подобно тому, как Donnerstag – портрет Михаила, а Montag – портрет Евы. В первой из четырёх её сцен Люцифер сидит на стуле, в то время как пианист играет длинный, фантасмагорический кусок, предположительно являющийся его грёзой. Иногда он поёт, заглушая пианино. Штокхаузен говорит, что Люцифер "в целом предпочел бы, чтобы весь мир был таким расплывчатым, таким компромиссным, чтобы форма его была аморфной, он ведь против творения банальных форм! Он предпочёл бы видеть всё вознесшимся к более духовной, значительно более ясной форме" (ТМ, 6:417).