- Вы в порядке? - спросила я.
Он подавленно кивнул головой.
- Вы очень бледны. Можете полежать немного на кушетке.
- Я лучше пойду, - выдавил он из себя.- Это может плохо кончиться.
Что он имел в виду? Уж не собираются ли они на меня накинуться? Только этого мне не хватало!
- Вам действительно лучше уйти,- со всей строгостью согласилась я.
Эти братья-диоскуры ушли. Точнее, один из них почти унес на себе своего раскисшего приятеля. Я вздохнула свободно. Рабочий день окончен. Весь персонал давно ушел, я же задержалась только для того, чтобы покончить с бумагами к концу года. Но теперь уже не сиделось и мне. Откуда взялись эти люди? С какой луны свалились? С неприятным ожиданием подвоха я стала собираться. Сняла больничный халат и переоделась, испытывая странное любопытство к себе самой. Эти безумцы словно заразили воздух. Я пощупала свой лоб. Температуры не было, но плоть горела от возбуждения.
- Ерунда, это переутомление,- сказала я вслух.
Но зачем говорить вслух, если никого вокруг нет? И как вообще возможно говорить с самим собою? Понятно, что такие разговоры – лишь продолжение внутреннего диалога. Но с кем ведется этот внутренний диалог? Я подошла к зеркалу. На меня смотрела с любопытством привлекательная женщина с открытым лицом. Я ли это? Разве это не странно – видеть себя? С этой женщиной я веду свой диалог? Или с кем-то другим? Нет, это очень странно – видеть себя! Так не должно быть! Как врач, я знаю, что за все болевые ощущения в теле отвечает мозг, но сам мозг не имеет болевых рецепторов. Этот мозг чувствует другие органы, но не чувствует себя как орган. Можно сказать, мозг не видит себя. Почему я вижу себя? Это невыносимо – смотреть себе в глаза. Но я продолжала смотреть. Смотреть в глаза этой женщины. Было очень тихо. На ее лице стали проступать черты каких-то других существ. Как тени пробегали по ее лицу облики неведомых мне людей. Мне стало жутко. Я словно куда-то перенеслась и увидела одного из мужчин, у которого только что брала кровь. Он лежал на столе в морге. Меня больничным моргом не испугаешь, но этот выглядел необычно. Это было святилище древнего подземного бога Моргуса, которому когда-то поклонялись на Крите. Рядом стоял патологоанатом-жрец в фиолетовой мантии и митре.
- Ведь это водитель автобуса, - зачем-то сказала я.
- Это Харон, - внушительно произнес жрец, и голос его отозвался эхом в этой пещере. - Паромщик с реки Стикс.
- Нет. Я знаю его,- возразила женщина во мне.- Хорошо знаю.
- Конечно, знаешь, - грозно усмехнулся жрец.- Он перевозит мертвецов в Аид.
- Разве я умерла?
- Как и все мы.
- А что с ним?
- В его организме оказалось слишком много женских гормонов. Кровь свернулась, как прокисшее молоко. Что ты ввела ему в вену?
Я в ужасе отшатнулась. В лаборатории никого не было. Только женщина смотрела на меня из зеркала. Не хватало мне еще галлюцинаций! И я поспешила покинуть это место. Морозный вечер помог мне вернуться в себя. Именно так: вернуться в себя. Но откуда? Откуда я вернулась? И куда? По дороге домой я купила яблоки и бутылку вина. Мне хотелось что-то отпраздновать в своей жизни. Возвращение? Вот уже и мой дом. Каблуки моих сапог твердо ступали по заснеженному асфальту. «Гололед такая гадость, неизбежная зимой. Осторожно, моя радость, говорю себе самой»,- тихо напевала я себе. И это было странно. Почему я слышу себя? Я должна слышать других, но невозможно слышать себя! Я – не другая! Я – это я. Почему же нас двое? Я и другой Я. Нет, надо гнать от себя эти навязчивые мысли! И вот опять! Как можно гнать от себя свои мысли? Кто от кого их гонит? Прочь, прочь от меня, глупые мысли! Так начинается шизофрения.
«И кто кому сейчас ставит диагноз?» – спросил внутри меня вкрадчивый голос. Действительно, как можно своим сознанием ставить диагноз собственному сознанию? Разве это уже не шизофрения? От этих дум у меня голова закружилась. Не хочу больше думать! Вообще – не хочу! Терпеть не люблю, как острит мой муж.
Он был дома. Смотрел какую-то вечернюю передачу.
- Телевизор заработал? - спросила я.
- После прихода одного грубияна и наглеца,- мрачно ответил он.
Что-то забытое воскресло в моей памяти. А что есть память, как не результаты внутреннего диалога Я - с другим Я? Разве память – это не начало безумия? Могла бы раздвоиться личность, если бы у нее не было памяти? Нет. Но была бы личность личностью, если бы у нее не было памяти? Нет. Кем вообще была бы личность, если бы у нее не было памяти? Я еще раз взглянула на своего мужа и поняла, что он мне не муж. Мой муж – Я! Час назад Я превратилось в собственную жену. Да сколько же нас тут? Имя нам – легион. Мы – не женщины и не мужчины. Мы – Оно!
- Что-нибудь случилось? Ты – здорова?- спросил муж.
Но ведь он мне не муж! Он – телемастер в кожаной кепке с портфелем. Этот портфель два часа назад Я видело в моей лаборатории. Кажется, те двое забыли его, и он сейчас лежит у меня на работе, как улика неведомого преступления. Но это Я не могло знать, что мое Я все знает, и старалось вести себя так, как Я вело себя, когда было его Я. И я сделала вид, что ничего не произошло, и держалась так, как держалась раньше она. Кто она? Ведь это я! Случилось что-то невообразимое, И об этом никому нельзя рассказать. Только самому себе. Я опустилось на стул.
- Да что с тобой?
- Ничего. Сейчас пройдет.
Неужели это правда? Пусть это будет сон. Я хочу проснуться. Но кем?
Платон стал говорить об отпуске, об отдыхе. Мы собирались на море. Я поняла, что мы уже ничего не скажем друг другу, похоронив тайну на дне своей памяти, и это обоюдное лицемерие свяжет нас накрепко. Бедные мои дети! Только они пока еще остались собою в этом невыносимом мире. Накрыв им ужин, я ушла в другую комнату и села за бумаги, стремясь погрузиться в работу и не думать о происшедшем. Что из всего этого выйдет – я не представляла. Чуть позже заглянул он и сказал:
- А я принципиально не беру документы домой. Служба – на службе, а дом создан для семьи.
- Ты прав,- проговорила я, продолжая заниматься своим делом.
Тем, кто давно участвует в совместном брачном преступлении, вовсе не обязательно слушать друг друга. Достаточно соблюдать приличия и не созывать злых духов домашнего очага, всех этих ларов и лемуров, охраняющих наших мертвецов. Поняв, что я не внемлю его намекам, Платон ушел. Я зримо представляла, как он медлительно, с недовольством опять садится к телевизору. Каждое его движение я могла угадать заранее. Он был мне противен, как заигранная мелодия.
Спать мы легли в обычное время. Дверь в нашу спальню плотно затворилась, и мы остались наедине со своей нечистой совестью, - одной на двоих, как и наша супружеская кровать. Немного покряхтев, он заговорил:
- Этот человек, телемастер, очень мне не понравился. Я с ним даже поругался, удивив Ахилла своей горячностью. Со мной, ты ведь знаешь, это редко бывает. Но это очень неприятный человек. Безграмотен, ленив, но самоуверен и требователен.
- Откуда ты знаешь?- скучно спросила я.
Он на мгновение задумался.
- Да он сам признался. Я давно, оказывается, с ним знаком.
«Лжешь!- захотелось вскричать мне.- Ты сам такой. Я же насквозь тебя вижу!»
- То ли он уже приходил к нам, то ли я его где-то встречал, - невозмутимо лгал этот человек, - не помню. Но могу судить достоверно. Ему за тридцать, разведенный, окончил техникум, но в радиотехнике понимает не больше, чем я. Кстати, теперь я буду сам чинить наш телевизор. Это не сложно.
Я поняла, что мне предстоит до конца своей жизни слушать его каждодневную ложь, мгновенно угадывая ее даже не в его словах, а еще раньше – в его уме, на подступах к слову. Ведь этот человек поносил сейчас того, кем он сам был прежде, изображая при этом из себя нынешнего меня, лежащего рядом с ним на постели. И еще я вдруг поняла, что люди чрезмерно много лгут. Так много, что лучше бы им вообще не говорить. Он повернулся набок, лицом ко мне, и вдруг добавил:
- Содрал за ремонт с меня кучу денег, свинья. И представляешь, галстук украл, как в комедии.