— А как же табуны? Арк?
— Всё оставил на руки дворецкого. Помнишь, жирный такой?
— Помню. А новый бек?
— Эмир прислал шиита. Этот не притесняет нас в вере, а налоги собирает, советуясь с русскими офицерами. Наш пир Али Ша вернулся. Теперь мы занялись земледелием.
— Где живёт новый бек?
— Построил себе дворец возле Орлиного гнезда, Там маленький посёлок вырос, лавки открылись…
— Почему не вижу среди вас Ильгара?
— Ильгар учится, — ответил кузнец. — Вылечили нас в ташкентской больнице. Стал я работать в кузне вопле базара, потом приехала жена. Жили мы у одного доброго человека. Его сын работает на железной дороге, он-то и уговорил Ильгара поступить проводником, а потом учиться. Года через два-три приедет вместе с Али-Салимом, Алёшей. Друзья они.
— А где Алёша?
— Он русским офицером стал.
— О-ей, товба! Вот порадовался бы Мерген-Иван…
На другое утро, провожая путников, пастух наставлял Машраба:
— Приедешь домой, навести нашего святого пира, все рады его возвращению. Подарок отнеси…
— Ладно. Сделаю, — кивнул кузнец.
Поршниф встретил путников тишиной. Домов в кишлаке поубавилось, да и те, что остались, глядели уныло.
Старый аксакал Абу-Бекир горячо обнял Машрабаз.
— Рады мы, да будет над тобой благословение божие. Многие из нас ушли под защиту русского поста. Там и тебе найдётся работа, а здесь кузнецу делать нечего.
Жаркое выдалось лето в 1913 году.
Знойные длинные ночи истомили ташкентцев. Запылённая, поникшая листва на деревьях не шелохнётся. Земля, обожжённая солнцем, слепит глаза. Травы по обочинам арыков давно пожелтели, высохли, только у самой воды зелёная каёмка радует глаз.
Древницкий только что вернулся из своего архива, где задержался, делая нужные выписки. Скинув пиджак, расстегнув ворот рубашки, сел на стул тяжело дыша. Торопливо налил из глиняного кувшина прохладного кваса и жадно выпил. Подумал: "Вкусный квас делает хозяйка. Видно, безрукий принёс сюда. Хорошие, заботливые люди".
Вспомнилось, как восемь лет тому назад, возвращаясь в сочельник в свою неуютную холостяцкую квартиру, увидел под ярко освещённым окном большого дома маленькую девочку. Кутаясь в большой платок, она зачарованно смотрела на ёлку.
В это время открылась парадная дверь, на крыльцо выскочили мальчишки в ученической форме. Один из них, толстый и неуклюжий, подбежал к девочке, рванул платок:
— Ты чего это подсматриваешь, нищенка?! Много набрала сегодня?!
Девочка испуганно отшатнулась, стараясь вырвать платок из рук обидчика.
— Отдай, мне холодно!
— Где деньги? — толстяк рванул её за руку, и она, поскользнувшись, упала, Древницкий ускорил шаг. Мальчишка нагнулся над девочкой и без усилий разжал маленький кулак. На снег посыпались медяки.
Грабитель с торжествующим криком стал собирать их. Но в это время сильная рука схватила его за ухо:
— Ах ты, паршивец! А ещё в школе учишься. Вот отведу тебя к родителям и, если при мне не высекут, сам тебе уши оборву…
— Пустите, дяденька, не буду, ей-богу, не буду!
— То-то, — сурово сказал Древницкий. — Ну, пошёл!
Девочка жалобно всхлипывала.
— Что ты, малютка, тут делала? — спросил он ласково.
На худеньком лице появилась слабая улыбка.
— Там зажгли ёлку… Огоньки, звёзды, игрушки… — Она подняла большие печальные глаза на Древницкого и тихо добавила: — Я такой никогда не видела.
— А деньги зачем? Тебя послали за покупками?
— Нет, я Христа ради просила. Мамка больная, работать не может, лежит…
— Отец?
— С войны пришёл без руки.
— Где он сейчас?
— А спит. Соберёт милостыню, напьётся, придёт домой, шумит, а потом спать…
Древницкий повёл девочку в магазин. Посадил у стены на стул, подошёл к прилавку. Вернулся с пакетом, протянул ей пирожное, сказал:
— Съешь, и пойдём кормить маму. Как тебя зовут?
— Катька, а мамку Дарьюшка. Это мне?
Катя сияющими глазами смотрела на пирожное.
— Тебе, кушай.
Узнав, что родители девочки живут невдалеке от вокзала, он взял извозчика. Укутал Катю платком, усадил к себе на колени и прикрыл полой пальто.
… В комнате был беспорядок, печь не топлена. На кровати, укрытая тряпьём, лежала истощённая женщина; возле стола, уронив голову на руку, сидел небритый человек, пустой рукав висел вдоль солдатского мундира. Увидев девочку, больная обрадованно заговорила:
— Катенька, озябла, сердечная… Бедняжка моя… Господи, кто это?
Она испуганно смотрела на занесённого снегом Древницкого. Мужчина поднял голову, вскочил на ноги, вытянулся. Древницкий сурово спросил:
— Загулял, солдат? Ну, проспался?
Повелительный тон сразу отрезвил мужчину.
— Так точно! Проспался.
— Затопи поскорее печку, принеси веник, прибери в комнате. Это не жилище солдата — свинарник! Живо! Здравствуй, хозяюшка, как тебя звать-то? Давно больна?
— Болею-то давно. А вот пришёл мой-то, да безрукий… враз и свалилась. Ноги отнялись, кашель треклятый мучает…
Солдат внёс в рогоже охапку дров, принялся растапливать печь. Катя вертелась возле него, щебеча, как птичка:
— Я ёлку глядела, а мальчишка ударил меня, в снег повалил: деньги стал отнимать… А дяденька, отколь взялся, как рванёт Петьку за ухо, дал подзатыльник, тот и убег.
— А ты знаешь дяденьку? — спросил отец, недоумённо поглядывая на Древницкого.
— Не. Впервой. А потом пошли в магазин… Он мне купил колбасы с хлебом, пирожное…
— А сюда зачем пришёл?
— Говорил, будем вместе рождество встречать. Вона, накупил сколь!..
А Древницкий, сняв пальто, подошёл к столу, разостлав две газеты, стал вынимать из кулька сахар, чай, закуски, бутылку вина.
Солдат уже подмёл комнату, собрал разбросанный хлам в кучу, задвинул под вторую кровать. Вытащил откуда-то старенький самовар, наполнил водой, поставил возле печки, дожидаясь, когда нагорят угли. Он успел мимоходом причесать свои лохмы, почистить замусоленный мундир.
— Ну вот, теперь на человека стал походить, — произнёс уже мягче Древницкий. — Только солдату не положено ходить лохматым, небритым. Вот тебе деньги, парикмахерская — рядом, побрейся, подстригись да купи четыре стеариновые свечки. Будем праздник встречать вместе. Один я, без семьи… Я ведь тоже отставной солдат его величества…
У безрукого дрогнул мускул на щеке.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — бодро, ответил он.
— А ты без благородия, оно с погонами в сундуке лежит… Зовут меня Владимир Васильевич, а тебя?
— Крестили Иваном, а зовут Безрукий…
— А ну! По-суворовски: одна нога — там, другая — здесь!
— Рад стараться, ваше…
Древницкий погрозил пальцем. Иван с весёлой искрой в глазах проглотил последнее слово, зажал в кулак полученные деньги, повернулся налево кругом и метнулся за дверь.
— Напрасно вы, барин, дали ему деньги — пропьёт. Как вернулся — пьёт, никак не удержишь.
— Ничего, Дарьюшка, а ты поласковей с ним… Мучается человек, калекой стал.
Иван вернулся быстро, принёс свечи, поставил их, зажёг. Древницкий наполнил стаканчики вином. Стол пододвинул к кровати больной.
— С праздником, дорогие друзья! Я совсем один, сына в Сибирь угнали, дочь с мужем в Москве… Хотя не знаем мы друг друга, но люди должны жить как братья… Хочу я, чтобы ваша жизнь была лучше моей. У вас есть девочка — утеха… Растите её. За хорошую, честную жизнь, Иван, так, что ли?
— Так точно, ваше… — он закрыл ладонью рот, — Владимир Васильевич. Дай бог вам счастья!
Чокнулись, выпили, закусили. У Даши от вина зарумянились щёки. Безрукий с вожделением посматривал на бутылку, но, заметив, что Древницкий отставил подальше свою стопку, сделал то же. Даша благодарно посмотрела на него.
— Так я же не пьяница, Дашутка, — сказал он смущённо. — Вот изувечили… Куда я гожусь! С горя пил.