— Ой, зачем такие слова! — всплеснула руками Камиля. — Бог милостив…
Арип сидел, как обычно, в центре на почётном месте и поглаживал степенно бороду.
— Всё от бога, — кивнул он. — Но кто знает, что уготовано нам… — Посмотрел на Антониду Викторовну, спросил: — А мужа возьмут на войну? Доктор он.
— Пока не должны. В госпитале много работы. И об отце никаких вестей. Боюсь, останется во Франции.
Рустам грустно покачал головой.
Антонида простилась и ушла домой.
На сердце было тяжело. Хотелось поскорее увидеть ребятишек. Окликнула извозчика, сказала адрес.
— Эко далеко-то, на Касьяновскую! Такса-то повысилась!
— Езжай, не дороже денег твоя такса.
Она подумала о сынишке, как бы не вздумал купаться после болезни. Но дома застала полный порядок. Муж ещё не вернулся из госпиталя, но дети смирнёхонько сидели на кошме, разостланной на террасе, в жадно слушали рассказы Хмеля.
— Вот спасибо, Хмелюшка, что занял моих сорванцов! — обрадовалась она старику.
Заглянув в кухню, Антонида распорядилась:
— Домнушка, обед через час, сделай-ка ребятам желе на третье.
Прошла в кабинет мужа, открыла окно, стёрла пыль и села писать письмо.
"Панка, мой дорогой далёкий скиталец-бродяга! Когда теперь ты приедешь к нам? Война-то объявлена.
А у меня было большое горе. Чуть не потеряла своего первенца. Подцепил дифтерит и слёг. Поехала я за Слонимом. Моисей Ильич теперь у нас светило. Приехал, посмотрел, ободрил. Но посоветовал взять сестру милосердия. Есть у нас на Жуковской улице такое учреждение — община сестёр, милосердия. Дал мне записку к начальнице, просил назначить сестру Аглаиду. Ну, думаю, какую-нибудь старую каргу пришлют.
Но оказалась молодая красивая девушка. Пришла она лёгкая, тихая, как тень. Поселила я её в твоём кабинете. Но она заявила, что просидит с больным всю ночь. Спрашиваю:
— Опасно?
— Боюсь, приступ будет ночью.
Сердце упало у меня, сестрица же была спокойна, разложила медикаменты, трубки какие-то… Накрыла марлей.
— А вам надо лечь уснуть, вы измучены.
— Нет, нет, буду дежурить, — протестую.
Но она настойчиво отправляет меня спать:
— Вы мне нужны будете во время приступа. Я разбужу вас.
Действительно, под утро разбудила меня. Сама она бледная, но точно окаменевшая. Подошла я к Витюньке, а он посинел весь, задыхается.
— Умирает… — прошептала я в ужасе.
— Нет, плёнка созрела, затянула гортань. Держите его вот так. Смотрю, сама прополоскала горло раствором, ввела трубку задыхавшемуся ребёнку в рот, успокоила его и… втянула в себя через трубку дифтеритную плёнку. Я остолбенела. Но вижу, Витя мой глубоко вздохнул. Пока сестрица полоскала горло, я уложила мальчика, и он впервые за три дня уснул спокойным сном. Подошла сестрица, посмотрела на него с такой нежностью, что мне захотелось обнять её. Вытерла она пот со лба Витюши и пошла в твою комнату.
А когда я заглянула, то увидела: сестрица сидит за письменным столом, держит твою карточку и плачет. Папка, я ничего, ничего не…"
Антонида не дописала. Услышала шум за окном, выглянула. На мостовой стояла извозчичья пролётка, загруженная чемоданами. К крыльцу шёл Ронин. Забыв обо всём на свете, Антонида бросилась на улицу.
Не успели стихнуть радостные приветствия, объятия и поцелуи, явился Изветов. Давно за семейным обедом не было так весело.
После обеда Антонида настояла, чтобы отец лёг отдохнуть. Хотя Ронин не чувствовал большой усталости, но подчинился. Прошёл в свою комнату, скинул пиджак, огляделся. Всё знакомое, всё близкое, навевающее воспоминания. Он опустился в кресло, увидел начатое письмо и, усмехнувшись, стал читать. Вначале, пробегая по строкам, то улыбался, то хмурился. Потом вздрогнул.
"Неужели Лада всё ещё любит меня? Да нет! Не может этого быть. Юная девичья любовь давно прошла.
Лада, мой весенний цветок. Прощальный огонёк моей осени. Вот и зима наступила…" Он провёл рукой по седым волосам и тяжело, печально вздохнул.
Неделю Ронин прожил в семье. Однажды сказал дочери:
— Я отдохнул, пора за дело.
— Какое же у тебя дело, неугомонный ты человек?
— Дело всей жизни. За границей установил связи.
Теперь будем систематически получать литературу от большевиков. Официально я представитель Парижского художественного издательства. Это мне устроил Соколёнок-Громов. В Ташкенте буду распространять парижскую продукцию, а туда посылать альбомы, зарисовки, фотографии наших памятников старины. Таким образом наладится бесперебойная связь с центром революционной мысли.
— Ой, папка! Боюсь я за тебя. Опять угодишь за решётку…
— Не беда! Дочка выручит, — засмеялся Ронин.
С этого дня он стал усиленно подыскивать помещение для своей конторы. Вскоре нашёл две комнаты по Московской улице за Военным собранием, рядом с фотографией Назарова. Оборудовал их на заграничный манер: в одной устроил ателье, во второй кабинет.
А с войны уже прибывали раненые. Начались внеочередные призывы из запаса, массовая мобилизация молодёжи. Сам Ронин призыву не подлежал, даже в народное ополчение не могли его забрать по возрасту. Но оставаться безучастным к народному бедствию не мог. Изветов предложил Ронину быть уполномоченным по приёму и размещению раненых. Общаясь с солдатами, он увидел, чем живёт русская армия.
— Эх, барин, продают солдата все, — жаловался один из раненых. — Царский министр торгует нашей кровушкой. Царице только и свет в очах, что Гришка Распутин… Где наша Расея? Под сапогом конокрада и немецких фабрикантов.
— Ну, фабрикантов-то немецких погнали в шею. Даже Петербург переименовался в Петроград, — старался утешить собеседника Ронин.
— Фабрикантов погнали… А у них корешки остались. Сколь годов немцы хозяйничали. Министры, генералы — скрозь немцы.
Вскоре телеграф принёс трагическую весть. Бывший Туркестанский генерал-губернатор Самсонов, командовавший соединением на восточном фронте, загнанный немцами в Пинские болота, погубил всю армию…
В пользу раненых благотворительное общество давало спектакль в Военном собрании. После представления, по обыкновению, устроили ужин для участников. За кулисами Ронин заметил человека в полувоенной форме с белой повязкой, украшенной красным крестом на рукаве. Он суетился, бегал, командовал.
— Кто это? — спросил Ронин у распорядителя вечера.
— Я в полной растерянности, — ответил тот. — Понимаете, явился до спектакля прямо за кулисы, тычет всем и каждому удостоверение. Говорит, я представитель общества Красного Креста. По распоряжению великой княгини Елизаветы Фёдоровны направлен сюда следить за поступающими средствами… А теперь распоряжается вырученными от спектакля деньгами, как собственными… У нас гроши останутся для раненых.
— Прошу, господа, к столу, — раздался зычный голос "представителя".
Ронни сразу узнал в нём того "студента", который навёл на него жандармов. Ронин вспыхнул от негодования. Подошёл к вставшему с бокалом в руке "представителю" и, чеканя каждое слово, сказал:
— Агенту охранки, подлецу и предателю нет места среди честных людей! Получи по заслугам…
Звонкая пощёчина огласила столовую. Ронин обратился к присутствующим:
— Господа, этот негодяй предал десятки людей. Два года назад из-за него пострадали пять студентов, двое рабочих, он спровоцировал мой арест. В Париже у Бурцова на него имеются неопровержимые материалы.
— Вон его!
— Долой негодяя!
Поднялись крики. Филёр решил разыграть роль оскорблённого. Он завизжал:
— К барьеру! Я этого так не оставлю! Я член общества "Михаила Архангела". Я вызываю вас на дуэль!
— Стреляться с такой мразью не стану, — спокойно заявил Ронин.
Из-за стола, гулко отодвинув стул, встал подпоручик Силин. Он подошёл к Ронину, взял за локоть.
— Вам стреляться с архангелом не пристало, разрешите мне. — Вот задаток! — Он ударил незадачливого "представителя" княгини по другой щеке, добавив: — Я убиваю птицу на лету. Стреляться могу хоть сейчас.