Он натягивал на Ленкины ножки свои шерстяные носки. Она хохотала, каталась по дивану, задирала ноги — ей было щекотно.
Медленно разделась, пошла в ванную. Развесила на батарее свои и Ленкины мокрые вещи. Потом пили на кухне горячее молоко, и Ленка рассказывала про дядьку с толстой авоськой — как он на весь троллейбус кричал «колоссально!» и про забытый зонтик.
Может, сегодня вообще не заводить разговор, думала Кира Сергеевна. Все-таки Ленка… Завтра отвезу ее, и тогда… Но тут же подумала: ведь это трусость, я просто боюсь.
Ленка носилась но комнатам, разыскивала свои старые, забытые здесь игрушки, визжала от радости. Забегала на кухню:
— Дед, пожарную машинку починим? А подъемный кран?
Пятки дедовых носков смешно мотались на ее тонких икрах.
— А где я буду спать, ведь кроватки здесь нет?
— Со мной, — сказала Кира Сергеевна.
Александр Степанович поймал Ленку за руку, притянул к себе:
— Можно и со мной.
— С дедом! Буду спать с дедом! — Ленка зацеловала деда. — Про войну, расскажешь, да? Как фашистов победил…
— Прекрати! — крикнула Кира Сергеевна. — Ты слышала: спать будешь только со мной!
Она сама удивилась, как жестко и грубо прозвучало это. У Ленки затряслись губы, она закрыла ладошками глаза и убежала в свою комнату. Бывшую свою.
— Зачем ты так, — тихо сказал Александр Степанович.
Она с ненавистью взглянула на него и вышла.
Ленка стояла в углу за шкафом, ковыряла пальцем стену и тоненько поскуливала. Кира Сергеевна обняла ее, взяла на руки.
— Извини, я была не права.
Хотелось заплакать от жалости к Ленке, к себе и к нему — если все это правда, как же тогда тяжело ему жить!
— Я не хотела…
Ленка — добрая душа — растерла кулачками слезы, сказала:
— Ладно, я извиняю тебя, только разреши мне спать с дедом, а с тобой я лягу в другую субботу, ладно?
Боже мой, так можно сойти с ума. Если не поговорю сегодня, сейчас же, сойду с ума. Надо знать. Надо знать.
Унесла Ленку в свою комнату, усадила за стол. Дала бумагу, отыскала огрызки цветных карандашей.
— Нарисуй Новый год… В подарок деду… И чтоб красиво…
Чинила карандаши, а они ломались — так тряслись руки.
— Лучше Восьмое марта, Новый год уже прошел.
— Ладно, Восьмое марта. Только долго рисуй, чтоб красиво…
Надо знать.
Вышла, прикрыв дверь. На кухне Александр Степанович хлопотал над чайником.
— Чайку, а? Горяченького, — сказал он и посмотрел на нее из-за плеча. Так обыкновенно посмотрел, что она опять подумала: может, это неправда.
— Ты больна? — спросил он.
— Нет, ничего, здорова. Ты сядь.
Наверно, в ее голосе было что-то такое, что он сразу послушался. Сел, сложил на коленях руки.
Ну вот, сейчас. Она почувствовала, как все в ней отвердело.
— Саша, ты не станешь мне врать, я знаю. У тебя есть женщина?
Он мог и не отвечать. Медленно отвел глаза, они сделались прозрачными, стеклянными.
— Разве ты не знаешь?
У нее заболели плечи. Так напряженно стояла она перед ним.
— Сейчас знаю. Но сказать мне должен был ты.
Он глотнул раз, другой. Посмотрел на свои руки.
— Я считал, ты знаешь. Исходя из наших отношений…
«Исходя» — как в протоколе. Не сказал «да», но это все равно. Мог бы вообще не отвечать. Слова не имели сейчас никакого значения.
Он мял свои крупные смуглые руки, смотрел в пол.
— Я ведь давно не нужен тебе, Кириллица.
Он сидел, опустив плечи, как жалкий виноватый подросток. Ей невыносимо было видеть его таким, она отвернулась к окну.
— Так тихо предать…
Он вздохнул.
— Ты предала меня раньше, ты давно вычеркнула меня из своей жизни.
На высохшей асфальтовой площадке мальчишки пластмассовыми клюшками гоняли маленький мяч. Женщина развешивала на проволоке белье, часто грела под мышками руки. От белья шел жиденький пар.
Она устала, хотелось сесть, еще лучше — лечь, заплакать, завыть в голос, по-бабьи: — Нет, неправда, я не предавала, это нечестно, ты обманывал меня, а теперь ищешь оправданий! — Но она знала, что не будет ни плакать, ни упрекать. Надо перемолчать это горе.
— И давно тянется? — спросила она.
— Какое это имеет значение?
Он прав — никакого. Случилось ли это сто лет назад или вчера — все равно. Предательство не стареет.
— Я потому спросила, что… Когда мы отдыхали в пансионате, это уже было?
— Да.
Боже мой, какая грязь, какая грязь!
— Ты должен был мне сказать, — повторила она.
Вбежала Ленка, сунула деду рисунок.
— Смотри, Восьмое марта: это Кира, это мама, это я.