— Что повесят, конечно, печально, а что выпотрошат, так je m’en fiche.[17]
Что ж, подумал Гош, этот ирландский полковник привлекает: не глуп, храбр, как и новый его сторонник Эмбер, но может перегнуть палку. И он отослал обоих, сказав, что примет решение сам.
Эмбер и Тон вышли из каюты, упираясь в зыбкую палубу привычными к суше ногами, цепляясь за дубовые поручни. Эмбер не знал английского и с трудом понимал ломаный французский Тона. Их свела жажда славы, маячившей за вершинами заснеженных холмов. Ничего, думал Тон, за все издевки и насмешки красноречивее меня ответят мушкеты. Ответят, что я не сын разорившегося каретника, а незаконнорожденный отпрыск из рода Уолфов Килдэрских. Ответят мушкеты и вигам, они, воспользовавшись моими услугами, как подачку бросили мне несколько судебных дел на разбор. Тон посмотрел на крупного, широкоплечего француза. А может, и он тоже дожидается своего звездного часа? Сегодня нам благоволит удача, так рискнем, сыграем ва-банк. Накануне выдался ясный день, и он увидел на пологих холмах крестьян. Ни один не знал его имени, ни один не смог бы заговорить по-английски. Холод пробирал даже сквозь шинель, но Тон не уходил с палубы, в первый раз видел он западное побережье Ирландии и залюбовался им. Директории он откровенно высказал свои соображения: в западных графствах по сей день не привыкли к ярму и люто ненавидят Англию. И надеялся, что не ошибся, хотя он вообще не знал запада, лишь однажды провел несколько дней в Балликасле, что в провинции Коннахт, склоняя на свою сторону трусливых помещиков-католиков. Да, дикий край — побережье Бантри, и люди на холмах далекие, чужие.
Но вот Гош призвал их в свою каюту. Решение принято. С утренним отливом французы уходят, и Тон с ними. Эскадру придется расформировать. Тон стоял на палубе, то ли напевая, то ли бормоча, и смотрел на удаляющийся берег. Вернувшись во Францию, он вновь засел за памятные записки, призывая повторить кампанию. А высоко над ним, в запутанных лабиринтах французской политики, корчилась, натыкаясь на тупики, Директория. Умер Гош, опора и надежда Тона. Памятные записки множились в числе и объеме, просьбы звучали все настоятельнее. Он получил аудиенцию у очередного баловня судьбы, генерала Бонапарта, бледного, худощавого, со жгучими черными глазами. Генерал равнодушно выслушал его и распрощался. В Париже маленькая колония ирландских изгоев пополнилась новыми членами Общества объединенных ирландцев: Люинс и Напер Танди из Дублина, Бартолемью Тилинг из Белфаста. А в Гамбурге с французскими представителями встречались Эдвард Фицджералд и Артур О’Коннор. Они рассказали о распрях в дублинской Директории. Белфаст предлагал поднять восстание осенью этого, девяносто седьмого года. Дублин же настаивал на весне будущего года. Без помощи Франции Том Эммет воевать не согласен. А О’Коннор хотел в любом случае поднять народ. В Уиклоу и Уэксфорд введены войска, в Белфасте и Антриме Объединенным ирландцам приходилось туго. Еще немного, и время будет упущено.
Каждый день Тон беседовал с членами Директории, упрямо настаивая на своем. «Не исключена возможность, отвечали ему, что Франция и пошлет ограниченный контингент в Ирландию, а Голландия снарядит корабли». Осенью 1797 года голландский флот был наголову разбит при Кампердауне. А во Франции собрали английский экспедиционный корпус под командованием Бонапарта. Тону вторично удалось встретиться с генералом, он развернул перед ним карты и планы. Бонапарт молча следил за тонкой проворной рукой ирландца, порхавшей над островом, похожим на картофелину: вот каков береговой рельеф, вот бухты, судоходные реки.
— Вы отважный человек, — сказал Бонапарт ровным, бесстрастным, как у самого Тона, голосом.
Плодов эта встреча не дала. Бонапарт замышлял египетскую кампанию, собирал войска, и мало-помалу английский экспедиционный корпус таял. Тон все это видел, но не сдавался. В Директории над ним уже подшучивали, величая «ирландским полководцем» и «неистовым ирландцем», впрочем, за ним — целый народ, готовый к восстанию, а это уже дело нешуточное.
В начале мая до Парижа долетела весть, что восстание назначено на двадцать четвертое число сего месяца. Потом пришли еще две весточки, и связь прервалась. Утром двадцать четвертого мая вооруженные пистолетами и пиками люди захватили почтовые кареты на выезде из Дублина. Таков был сигнал к восстанию. Толпы Объединенных ирландцев поднялись и в холмистых краях Северного Антрима, и на юге, в деревушках Уэксфорда. Тон незамедлительно покинул Руан, где стояла его часть, и верхом прискакал в Париж. И вновь принялся убеждать Директорию. Однако дело не двигалось. Тон исчерпал все разумные доводы, он потерял сон, запил, здоровье его расстроилось. И тогда он прибег ко лжи. Дескать, каждый ирландец, будь то католик и пресвитерианин, присягнул на верность Обществу. На борьбу поднимутся все графства как один, стоит им только завидеть французские паруса. Восстание началось, его нужно поддержать. Но Директория отмалчивалась. Он встречался с Груши, Килмэном, Эмбером на побережье, где стояли их части, и умолял послать войска не мешкая. Они соглашались, что такую возможность нельзя упускать. На худой конец это отвлечет силы Англии и развяжет руки Бонапарту. Килмэн, чьи предки были из Ирландии, с воодушевлением поддержал Тона, как, впрочем, и давний его союзник Эмбер.