Зорайр Халафян
Год, Год, Год…
В кромешной тьме сверху лилась вода. Монотонно журча, тоненькой струйкой лилась на камень. Ветер относил струйку, и, журча, голос удалялся. Потом возвращался и снова дробился о камень. До рассвета продолжалась во тьме эта игра.
Его будили, и снова он слышал звук рассыпающейся воды. Он слышал свое имя и не отвечал. В углу горел фонарь. Он выносил с собой фонарь, и в ночи двигался и колебался его свет. По земле, вытягиваясь, прочь шагали тени.
Ночь. Огни и раскачивающийся огонек фонаря. Когда погаснут все огни, останется свет покачивающегося фонаря. Когда огни гаснут, мир на сорок лет откатывается обратно, и в этом прошлом мире по одному возникают, вспыхивают керосиновые светильники.
Проваливаясь в овраги, выбираясь из них, отплясывая на стенах и напарываясь на острия заборов, двигались тени. Накрапывал дождик, от дождя дорога раскисала, идти бывало трудно. А до того дома, где должен был погаснуть фонарь и исчезнуть тени, бывало далеко. И он говорил своему спутнику:
— Твои бы ноги мне, Саак.
— Для чего это, доктор?
— Не шел бы со мной понапрасну, не таскался день и ночь.
— Твои бы знания мне, доктор…
— Для чего, Саак?
— Сидел бы себе дома ты, чем со мной в такую непогодь грязь по дорогам развозить.
Это он, Саак, зажигал фонарь, а казалось, фонарь загорается сам собой.
Там, далеко, их поджидал дом. Когда залаяла собака — в темноте обозначилась распахнутая дверь. Теней стало три, четыре, много, потом дверь поглотила всех, захлопнулась, и во тьме осталось лишь морзе лающего пса. Саак прикрутил маленький фитиль. Пламя отодвинулось, укоротилось, будто черепаха убрала головку.
В верхнем углу постель. Врач держит в руках потное запястье — считает. Потом отдергивает одеяло, домочадцы отворачивают лица. На бледной коже — как на карте большие и малые реки — синие вены нарисованы. И больной говорит, теряя слова в кашле:
— Вот… здесь… здесь, — нащупывает рукой грудь. — Передохнуть бы мне, доктор, хоть малость передохнуть…
Они выходят из дома — та же ночь на улице. Возвращаются той же дорогой, те же собаки лают. Он никогда не брал палки. «Если возьму хоть раз — сразу старым стану». И так он и не привык к слякоти, темноте, дождю; не привыкал и к беспокойству Саакову.
Он прошел в комнату, сделал по комнате несколько шагов и вспомнил. На цыпочках вернулся, скинул ботинки. Потому что полы Саак мыл. Он лег в постель и поглядел на синее окно — сквозь черный крест оконной рамы виднелись уже другие звезды — Земля большой путь проделала за это время.
— Я пойду, доктор.
— Да, Саак, ты иди. Иди.
Он любил, чтобы изголовье повыше было, и всегда вдвое складывал подушку или клал две подушки одну на другую. Он вытянулся поудобнее. «Спать, — сказал себе он, — спать».
Шаги на улице стихли, и снова в тишине дробилась о камень вода. Окна поплыли друг на друга, надвинулись, и смешались оконные кресты и звезды. Далекое карканье послышалось.
Легкие марлевые занавески вместе с ветром влетели в комнату, бьются в воздухе. Блики света кругом. На стеклянной полке сверкают никелированные инструменты врачебные.
Возле двери слышатся голоса.
— По одной ложке, — говорит Саак. — Столовой.
— Столовой ложке, — кивает женщина и берет порошок из рук Саака.
— В стакане воды.
— Да.
— Утром, натощак.
— Три раза в день?
— Нет только утром. Столовую ложку на стакан воды. Хорошенько перемешаешь.
— Горькое?
— Горькое. Когда кончится — придешь, еще дам.
— А…
— Десять копеек. Тут йод, тридцать восемь копеек…
— Саак!
— Иду, доктор… Ну, все, ребенка, не забудь, пришли… Что, доктор, что такое?
Посетитель на застланной белым кушетке сидит, сжался весь. Чистота в кабинете давит и угнетает его.
— Помажь ему, Саак, ихтиолом. — Он торопится, пишет на синем прямоугольничке бумаги. — Позови Нубара. — С синим листочком в руках приближается к сидящему на кушетке. — С этим, — говорит он, — пойдешь в райцентр, у нас нет — мазь дадут тебе желтую.
— Желтую мазь? — говорит больной, выгнув шею, потому что Саак в это время обрабатывает рану. — Доктор, а говорят, пенициллиновый порошок есть, помогает вроде, верно это?
— Что велят тебе — то и делай, — сильнее хлопает ваткой по ране Саак. — Ежели ты сам все знаешь, для чего сюда шел? Вставай, кончили… Все врачами сделались… Нубар, — позвал Саак, — входи, Нубар.
Нубар показывается в дверях, смотрит покрасневшим глазом кругом, мелкими шагами продвигается вперед, мнет в руках шапку.