Нора приподняла край одеяла. Младенец, ловко спеленатый, был положен рядом с матерью. Мать повернула к Норе лицо, слабо улыбнулась. Слезы брызнули из глаз Норы. Подняла руку женщины, поцеловала.
— Сейчас поедем тихонечко, — сказала. — До райцентра рукой подать. Домой нельзя — далеко.
— Ничего, — сказала женщина.
— Мальчика, видишь, родила.
Женщина слабо улыбнулась: «Не все равно?»
Фары были выключены, мотор тоже. Нора высунула голову из машины. От речки доносились пофыркивания. Темно было, не разглядеть ничего.
— А-а-аф-ф-фу-у… а-а-аф-ф-фу-у… — В холодной ночной речке Саак с шумом купался.
Вернулся с мокрой головой, зубы стучат, волосы прилипли к голове, огромный безобразный пос кажется еще безобразнее.
— Не холодно, Саак? — засмеялась Нора. — В такой воде…
— Да я ведь очень здоровый человек. — Поглядел на небо. — Светает, — сказал. — Ну, поехали потихоньку.
И они двинулись потихоньку. «Пассажиров стало трое, — снова сам с собой заговорил Саак, — доберемся до места, первым делом горячего чаю попьем. И тут же обратно, а то, не дай бог, увидит кто-нибудь машину в таком виде, на всю жизнь позор…»
В больнице, когда разворачивали пакет с младенцем, седая акушерка заулыбалась довольно.
— Молодец, — сказала она Норе. — Я и то не смогла бы так пупок завязать. Замечательно.
Когда Нора вышла во двор, Саак с приятелями-водителями пил чай. Оставив стакан, бегом подбежал к Норе. Натянул шапку:
— Поехали. Ну, счастливо, ребята.
Та же дорога днем. И ничего грустного, ничего печального и страшного в ней. Все так ясно и легко при дневном свете.
Возле маленькой речушки Саак остановил машину, налил в радиатор воды. Нора тоже вышла из машины, умылась холодной водой. Глаза сами закрывались. Быстрая, осенняя речушка. На дне — листья.
Она выпрямилась, посмотрела кругом, редкие деревья в разноцветных листьях, вол пасется неподалеку, слышен шелест сжевываемой травы. Лошадь, мотая головой, прошла рядом с волом, остановилась, загляделась на вола.
«Кто ты есть и на что пригоден?» — заметив ее, сказал вол.
«Я лошадь, мой хозяин меня седлает красивым седлом и сам садится в седло, всадником становится. А ты кто?»
«Я благосостояние всей земли, — сказал вол, — я работаю, я гну спину и мучаюсь, и устаю, а ты и твой хозяин дармоеды, пользуетесь всем этим. Если я не стану трудиться, ты и твой хозяин подохнете, протянете ножки, умрете, понял? Поэтому ты не будь неблагодарной дрянью».
Так сказал вол, а может быть, он сказал и что-нибудь другое, более значительное и разумное, как знать.
Вол и лошадь поглядели с минуту друг на друга. Потом лошадь, тряхнув головой, пошла себе дальше.
Нора с симпатией поглядела на вола, который продолжал есть траву. «Конечно, — думала Нора, направляясь к машине, — обидно, когда на тебя смотрят свысока. На тебя смотрят свысока, а ты знаешь свою силу. А самое главное ведь — это когда сам про себя все знаешь».
Машина укачивала, глаза сами закрывались.
«На улицах сейчас полно народу в городе… Две ночи не сплю уже. Неужели две ночи так много, Микаэл?…» — Голова ее отяжелела, очутилась у Саака на плече.
«Уснула, — сказал себе Саак, — сколько дней уже на ногах, пусть поспит… поеду на сорока, а ей небось кажется, она у себя дома, в постели спит… Совсем еще девочка… Ай-яй, разве это дорога, какая это дорога, не то что машина, танк не выдержит такой дороги, тише, тише, тише…»
Сверкающие горны трубили. Улица звенела вся. Юные гимнасты вытянулись в струнку, прямее, еще прямее, как можно прямее. Прошла шеренга девушек в голубых спортивных нарядах. Инструкторы отвели девушек в сторонку, выстроили снова по своему разумению. Снова протрубили горны. Подростки в белых формах, дурачась, пробежали по свободной части улицы. Инструкторы перехватили и этих, выстроили на свой лад.
— Смир-р-рно-о-о…
Голос прошел сквозь толщу толпы, сквозь духовой оркестр, горны и трубы, отдалился, замер, исчез. В репродукторах взорвался, загремел «Армянский марш». Заключающие ряды гимнастов одновременно подняли ногу — левую, правую, снова левую… Пошли.
Милиционеры покинули посты. Людское множество хлынуло, запрудило улицу Амиряна, потекло к площади. Со свернутыми знаменами продирались сквозь эту толпу те, что уже побывали на площади и теперь возвращались, шли по домам.
Асфальт был весь покрыт лоскутками от лопнувших шариков, обломками древков, подсолнечной шелухой, разноцветными бумажками. В небо, уменьшаясь, уходили последние шарики.