Домой он возвращался словно незнакомой улицей. Но ведь он здесь родился? Вырос здесь? Детство и отрочество прошли… Где? Ничего не осталось. Красиво отстроили. Но это другой город, дома другие, другие люди. До самого своего подъезда он не встретил ни одного знакомого.
Он поднялся на свой этаж, достал ключ, вошел в квартиру. В праздники он и сам не заметил, как купил детский шарик, надул и прикрутил нитку к пальцу, а потом, проболтавшись с ним весь день по городу, пришел домой и привязал к ножке лампы. От малейшего дуновения, от малейшего движения воздуха шарик шевелился… Хоть что-то живое в доме было.
Сейчас он, не снимая ботинок, прошел в комнату. И вдруг шарик дернулся и лопнул. Все в доме замерло, ничего не осталось такого, что бы двигалось. От ножки лампы свисала тускло-синяя оболочка.
«Стефан», — сказал он сам себе и вдруг услышал в себе голос умершего Васила. «Стефан, — сказал этот голос, — ну что ты стал и стоишь, не знаешь разве, что надо делать. Когда ты ехал в город, кто тебя тут ждал?»
«Никто», — ответил Стефан. Он кивнул головой, медленно обошел комнату, с пустотой вместе ощущая в душе какую-то радость и легкость, словно высвобождаясь от тяжелой ноши. Прошлое звало его, тянуло, беспокоило. Словно он, Стефан, остался там, в горах, в туманах, на дорогах села, в доме Саака, в больнице своей сельской. Весь человек, весь Стефан остался там. В город вернулся всего-навсего старый, немолодой человек… Старик…
Мечта об Итаке оказалась красивее, чем Итака сама. Мечта об Итаке была прекрасна. И тоска по Итаке была более глубокой, более сладостной, чем вновь обретенная Итака. Что-то снова тянуло обратно, к тем дням, когда Итака была мечтою и тоской. К прошлому. Потому что теперешняя Итака жила другой жизнью. Население Итаки сменилось, никто не желает слушать удивительные истории Одиссея. И, веря в возвращение былых дней, Одиссей вновь возвращается в море.
Есаян поглядел на двухкопеечную монетку, улыбнулся и опустил ее в щелку.
— Я прошу Микаэла.
— Кто это? — спросил Аристо.
— Вы не знаете, — сказал Стефан. — Если Микаэл дома, прошу вас… — Он подождал с минутку.
В трубке послышался молодой голос:
— Слушаю…
— Микаэл, это Стефан, я. Микаэл, Нора что, решила остаться в городе? Это точно?
— Да, Стефан Арташесович. Ей там нечего делать. Решительно нечего. Это была неумная выходка с ее стороны.
— Хорошо. Слушай меня. Я сейчас еду в село. Слышишь? Я еду в село, скажи Норе, пусть приезжает, сдает мне дела. Все.
Чуть повыше Шрджанаина у тротуара на Абовяна в такси одинокий скучал таксист; он смотрел на людей, садившихся в троллейбус, и в уме, по всей вероятности, помножал километры на копейки. Он помножал километры, а женщины в узких платьях и юбках поднимались в троллейбус. Они и думать не думали, что из своего такси смотрит на них таксист. Трудно было предположить, о чем думал таксист. В поисках свободного такси Стефан набрел на него.
— Свободны? — спросил Стефан.
— Нет, — сказал водитель.
— А свет зеленый горит?
— Сейчас выключим, — сказал водитель.
Из переулка вышел молодой человек в сером костюме, и, выбежали из того же переулка и обогнали его двое детей — два мальчика, подбежали к машине, стали вздорить из-за переднего места. Из того же переулка показалась молодая женщина с ребенком на руках. Следом — пожилая женщина с тяжелыми сумками. Когда все разместились в машине, пожилая подала молодой в окно свертки и сумки.
— Коробка, — заорал вдруг один из мальчиков, — моя коробка!
Пожилая женщина побежала обратно, вернулась с коробкой.
— Мама, — смеясь, сказал молодой человек, — и мою коробку принеси, с сигаретами, забыл…
Женщина снова побежала…
Обогнув троллейбус, такси стало спускаться по улице.
Пожилая женщина смотрела машине вслед, улыбаясь, качала головой.
— Ты, Стефан? — сказала пожилая женщина ему. Розик.
— Я, — сказал Стефан.
— Видел моих? Сын с невесткой, внуки, да-а-а… Ну, я пошла, будь здоров, удачи тебе…
Не найдя свободного такси, Стефан поднялся в троллейбус. Чемодан поместил в проходе рядом. Сел. Времени было достаточно, он не опаздывал. Троллейбус свернул на Московскую, поехал с улицы на улицу. Л Стефан смотрел, не успевал в последний раз разглядеть город. Сказать, чтоб он был весел — нет, скорее он был печален. Но впервые, уезжая из Еревана, чувствовал, что едет домой.