Можно даже сказать, что у меня возникло две жизни. В одной, внешней, я был сыном, внуком, учеником, октябренком, товарищем своих сверстников, данником возраста. В другой, наедине с собой, я был никем, отдыхал в благословенной анонимности, словно все в мире — узнаны, определены, приписаны, а я лишний, дополнительный, непредусмотренный, ничей сын и ничей внук; меня даже страшило то, как быстро я перехожу в это состояние, с какой силой чувствую свою отдельность.
Оставаясь в одиночестве, я превращался в жадное, неразборчиво познающее существо. Голод интересов и желаний, тяга к высоте впечатлений, к ощущению значительности существования, подстегиваемые скудостью окружающей жизни, придавали моим поискам нечто рьяно дикарское.
Я снова рыскал по квартире, открывал наугад взрослые книги, мародерствовал в словарях, присваивая таинственно звучащие термины и понятия, грабил альбомы по искусству, запоминая, схватывая памятью полотна — без представления о сюжете, о смысле, как кочевник, набивающий седельные сумы добычей, кажущейся ему ценной; тем, что, может быть, изменит его в будущем. Мне был отпущен совсем малый промежуток, чтобы успеть сколотить, собрать себя из этих единственно доступных материалов, а не успеешь — не успеешь уже никогда.
Среди домашних вещей я искал те, что выводили за черту обыденного, раздвигали пределы текущей истории, географии и судьбы. Бронзовая ступка, старинный микроскоп, горный компас, золингеновская опасная бритва в замшевом чехле, сапожная колодка, серебряная чайная ложечка, кожаный потертый портсигар, дореволюционные карманные часы с перекрещенными пушками на крышке, ржавый секач для капусты, толстостенные аптекарские пузырьки зеленого стекла с непонятными клеймами, кованый четырехгранный гвоздь — их было исчезающе мало, они вели жизнь приживалов, безделушек, сувениров, никчемной мелочи, но я, наоборот, чувствовал их старшинство, их наставничество: в первой, самой доступной ребенку форме они толковали мне о времени, о том, что есть подлинное, настоящее, как его отличать.
На даче было одно место, которое передавали друг другу по наследству поколения мальчишек. На высоком песчаном обрыве Москвы-реки стояла церковь; кирпич ее стен и ограды был изъеден осклизлыми туманами, поднимающимися от воды, зимней едкой изморозью, усеивающей злыми колкими кристалликами кирпичные поры.
По окружью подкупольной башенки росли кусты, а сам купол, некогда сделанный из редчайшей смальты, из запрессованного в стекло сусального золота, был взорван в августе сорок первого, чтобы по нему не могли ориентироваться пилоты летящих на Москву немецких бомбардировщиков. Поэтому в небе над церковью мерцала воображаемая черная тень с крестами на крыльях, потерявшая ориентир, а обрыв, на котором стояла церковь, откуда, по сельским преданиям, бросилась в рекут несчастливо любившая девушка, — обрыв был грозен, и вода в реке напряжена, как перед порогом.
Год за годом мальчишки из окрестных сел приходили к церкви раскапывать землю, искать золотую смальту; заряд взорвался внутри купола и усеял округу осколками; смальта раздробилась на маленькие, не больше копеечной монеты, кусочки. За время, прошедшее с войны, окрестности церкви основательно подчистили предыдущие поколения искателей, и мы находили всего два-три осколка смальты за лето.
Свой я нашел в ненастный августовский день; я забрел далеко от церкви, туда, где еще никто не копал, спустился, ведомый предчувствием, в овраг с небольшим ручейком, высвободившим из глины древние ледниковые валуны. И там, среди похожих на глазированное драже камушков, уловил слабое свечение — светился окатанный уже, каплевидный кусочек стекла, заключавший в себе тончайший, прозрачнейший, как крыло насекомого, золотой листок.
Со взрыва прошло лишь четыре десятка лет, а кусок стекла уже имел природную сглаженную форму, словно лежал тут веками. И я представил, как разлетается от взрыва купол, как смальта тысячами яростных ос взмывает в небо и усеивает золотой росой траву; а потом поглощается землей, уносится водой, начинает двигаться, как движутся в земле твердые предметы, и это рассеяние невозвратимо.
Перекатывая смальту в пальцах, я снова и снова переживал видение взрывающегося купола, ощупывал ее неровные края, впитывая это тактильное ощущение. Мне казалось, что я нашел первую частицу некой головоломки, паззла, разбитого зеркала, которая, может быть, притянет другие частицы; и назначение мое — искать их; в конце концов они сойдутся, соединятся, как слоги заклинания, отпирающего дверь, и мне откроется тайна книги без слов, исполнится смысл моей жизни.