— А коли смекнул ты умом своим дело это, — продолжал мой ямщик, — так я тебе и больше скажу. Ладья-то эта, надо быть, первосолку рыбу-тресочку с Мурмана привозила; опять, знать, туды побежала за новой! Едал ли, твоя милость, свежую-то?
Получивши утвердительный ответ, ямщик продолжал:
— Больно, ведь, хороша она, свежая-то: сахарина, братец ты мой, словом сказать! Нам так и мяса твоего не надо, коли тресочка есть — верно слово! У вас там, в Расее-то, какая больше рыба живет, на Волге-то на твоей?
— Стерлядь, осетрина, белужина, судаки...
— Нет, мы про этих и слыхом не слыхали, не ведутся у нас. Стерлядь-то вон, сказывают, годов с пять показалась на Двине[11]: так едят господа, да не хвалят же. Треска, слышь, да семга наша лучше! Нет, у нас вашей рыбы нет: у нас своя. Вон видишь колышки?
Ямщик при этом указал в море. Там торчали в несметном множестве над водой колья, подле которых качался карбас, стоящий на якоре; из-за бортов суденка торчала человеческая голова, накрытая теплой шапкой. Ямщик продолжал:
— К колышкам к этим мы сети такие привязываем: камбала заходит туда, навага опять, кумжа; кое-кое в редкую и сельдь попадает, сёмушка — мать родная, барышная рыба! Да вон гляди: карбасок качается и голова торчит — это сторож. Как вот он заприметит, что заплыла рыба, толкнула сеть, закачала кибасы (верхние берестяные трубочки, поплавки сети), он и взвопит. В избушке-то в этой, что у горы, бабы спят. Услышат они крик, придут, пособят вытащить сеть, какая там рыбина попадет — вынуть.
А места-то вот эти, где мы камбалу ловим, калегой зовут, — продолжал мой ямщик, видимо, разговорившийся и желавший высказать все по этому делу. — У нас ведь, надо тебе говорить, на всякое слово свой ответ есть. Вот как бы это по-твоему?
Он показал на прибрежье.
— Грязь, по-моему, ил...
— По-нашему — няша; по-нашему, коли няша эта ноги человечьей не поднимет — зыбун будет. По чему даве ехали — кечкар, песок-от. Коли камней много наворочено по кечкару, что и невдогадь проехать по нему — это костливой берег. Так вот и у нас. В Онеге будешь — там это увидишь вчастую. Там больно море не ладно, костливо!
Вот это, — продолжал он опять, — что вода осталась от полой воды, лужи — залёщины. Так и знай! Ну да ладно же, постой!
Он замолчал, пристально всматриваясь в море. Долго смотрел он туда, потом обернулся ко мне с замечанием:
— А ведь про ладью-то про эту я тебе даве соврал: ладья-то ведь соловецкая! Не треску, а, знать, богомольцев повезла.
— Почему же ты так думаешь?
— Да гляди: на передней мачте у ней словно звездочка горит. У них навсегда на передней мачте крест живет медный; поближе бы стала, и надпись бы на корме распознал. Они ведь у них... ладьи-то расписные такие бывают. Поэтому и вызнаем их. И ладье ихней всякой имя живет, как бы человеку примерно: Зосима бы тебе, Савватий, Александр Невский.
Между тем волны начали плескать на песок заметно чаще и шумливее; в лицо понес значительно свежий ветер (NO), называемый здесь полуношником. Ладья обронила паруса. Небо, впрочем, по-прежнему оставалось чисто и ясно. Поверхность моря уже заметно рябило волнами. Ямщик мой не выдержал:
— Вот ведь правду я тебе даве сказал: нет в нашем море спокою. Завсегда падет какой ни есть ветер, вон и теперь на голомянной (морской) сменился.
При этих словах он повернул лицо на сторону ветра и, не медля ни минуты, опять заметил:
— Межник от полуношника ко встоку (ONO), ко встоку-то ближе, вот какой теперь ветер заводится. Пойдет теперь взводень гулять от этого от ветра, всегда уж такой, из веков!
Едва понятная по множеству провинциализмов, речь моего собеседника была для меня еще не так темна и запутанна, как темна, например, речь дальних поморов. На наречие ямщика, видимо, влияли еще близость губернского города и некоторое общение с проезжающими. В дальнем же Поморье, особенно в местах, удаленных от городов, мне не раз приходилось становиться в тупик, слыша на родном языке от русского же человека непонятные речи. Прислушиваясь впоследствии к языку поморов, наряду с карельскими и древними славянскими, я попадал и на такие слова, которые изумительны были по своему метко верному сочинению. Таково, например, слово нежить, заключающее собирательное понятие о всяком духе народного суеверия: водяном, домовом, лешем, русалке — обо всем, как бы не живущем человеческой жизнью. Много находил я слов, которые, кажется, удобно могли бы заменить вкоренившиеся у нас иноземные; например: махавка — флюгер, перёшва — бимс, брус для палубной настилки, возка — транспорт, голомя — морская даль, дрог — фал для подъема реи, красная беть — полный бейдевинд, бётать — лавировать, приказенье — люк, упруга — шпангоут и пр., и пр. Правда, что в то же время попадаются и такие слова, каковы, например: лемеха — подводная отмель, падера — бурная погода с дождем, алаж — место на судне, усыпанное песком и заменяющее печь, гуйна — будка на холмогорском карбасе... Но об этом в своем месте.
11
Появление в Двине стерляди весьма правдоподобно объясняют тем, что она зашла сюда из Шексны через канал Александра Виртем- бергского и осталась в реке по закрытию его. То же самое явление замечено еще в г. Вычегде (Вологодской губ.), где в реку его имени попали стерляди из Камы, через Северо-Екатерининский канал. Прежде этой рыбы там вовсе не было. «Жители, незнакомые о этой рыбой, — пишет в своем «Дневнике» Вас. Ник. Латкин, напечатанном в «Зап. Геогр. Общ.», (кн. VII, 1853 г.), — бросали ее, считая нечистой, но скоро поняли, что стерлядь лучше семги, и принялись ловить ее сетями, чаще самоловами. Количество стерляди не уменьшалось, а увеличивалось с году на год, так что в последнее время налавливают ее много, часто весьма крупной, в 3/4 аршина и более. Вероятно, мутные воды Вычегды дают ей много питательных веществ: она быстро развелась в этой реке, поднявшись до самой ее вершины и по некоторым притокам (в р. Сысоле стерляди, однако, вовсе нет)». Простой народ (рассказывают в Холмогорах) считал ее также поганой рыбой, и потому за бесценок продавал любителям из чиновничьего и купеческого люда в Архангельске. Теперь, впрочем, и простонародье нашло в ней вкус и цена на рыбу поднялась до 2 рублей серебром, за самую, впрочем, крупную (в Усть-Сысольске в первое время она, живая, стоила от 3 до 5 коп. за фунт). Мне передавал за достоверное, как самовидец, холмогорский исправник, что в с. Лявли крестьяне позвали священника, заказали молебен, просили кропить св. водой чудище, которое, может, наслано Божьим произволением на погибель всей прочей рыбы. «А что это за рыба? — чешуи на ней нет, без шубы какая же рыба живет? Что это у ней за бляхи на спине и что это за поганое рыло? Отойди от нас всякая нечистота! Спаси Господи и помилуй от всякого дьявольского наваждения!» В настоящее время дошло уже до того, что объявления столичных рыбных лавок хвастливо зазывают покупателей на «двинскую стерлядь», очень маловкусную. В Архангельске на моих глазах за ужином съели всю разварную семгу, а от стерляди какой-то любознательный урвал один лишь кусок, очевидно, на пробу.