Брат спрашивал о моих дальнейших намерениях: буду ли снова поступать в институт, до какой поры останусь в бригаде?
„Останусь, останусь!..“
Еще были — в самом конце — заключавшие недоумение строки: „Почему ты ушел из дома дяди Нурмамеда? Жить у своих родных лучше, чем с теми, кого не знаешь. Вероятно, плохо продумал…“
Брат призывал к осмотрительности.
„Нет-нет, дорогой брат, я́ хорошо продумал… И хорошо знаю тех, с кем живу в общежитии. Знаю их, верю им. Как они мне. Не волнуйся, пожалуйста…“
Чтение братниного письма напомнило мне наши — там, дома, — вечерние семейные беседы. Собирались все за ужином и неторопливо обсуждали: что сегодня произошло, что завтра предстоит сделать… Еще вчера, казалось, было такое — и как уже далеко от меня!
Но что у друзей?
Им повезло больше, чем мне! Своего добились. Оба студенты.
Но ни зависти, ни сожаления (по отношению к себе) я не испытал… Жизнь — в продолжении, многое можно успеть в ней; а то, как все ныне сложилось у меня (бригада, работа, общежитие, товарищи, спорт…), — это ли не основательные ступени жизненного университета? Ступени, ведущие вверх, — к познанию себя, своих возможностей, к познанию самой жизни. Или не так?
Письмо Акмухаммеда было коротеньким. Не письмо — торопливая записочка. Поступил в физкультурный институт, с утра и до вечера, кроме занятий в аудиториях, — в спортзале и на стадионе… И что, мол, может быть лучше этого? А в заключение вопрос: как ты?
Ораз написал побольше. О том, что Рязань, где он теперь учится в Радиотехническом институте, старинный русский город, здесь на фоне древнего кремля стоят красивые современные здания и очень много девушек на улицах: ведь в городе еще педагогический, сельскохозяйственный, медицинский институты, другие учебные заведения… „Такие девушки — разбегаются глаза! — восклицал он в письме и, словно спохватившись, тут же переключался на наставления: — Плотно возьмись, Солтан, за изучение русского языка. Мне слабые знания в нем крепко мешают. Если бы не отзывчивость преподавателей, не помощь товарищей сокурсников — не знал бы, что и делать, хоть уходи из института! Никого же не интересует, из деревни ты или из города, судят только о твоих знаниях, о том, что ты умеешь, на что способен. А когда разеваешь рот, не понимая смысла слова, как оно пишется, стыдно бывает. Так что, Солтан, старайся, познавай…“ И еще, чуть не на страницу, в таком же духе! Оразу позволь лишь нравоучительно порассуждать!.. Страсть к математическим головоломкам и ко всевозможным наставительным рассуждениям — это его натура. И тут, в письме, он остался верен себе.
Но вот еще одно, последнее… Без обратного адреса на конверте. Однако я знаю этот почерк: аккуратные, тесно подогнанные друг к дружке буковки слегка валятся налево… Ни с каким другим почерком н’е спутаю этот!
Надорвал конверт, волнуясь до дрожи в пальцах.
Да, это было письмо от Ягшылык.
Никогда раньше писем от нее я не получал. Ни писем, ни записок. А почерк помню, потому что не раз держал в руках тетради Ягшылык. „Солтан, — подбегала она на перемене, — а ну-ка взгляни: правильно ли просклоняла я слова по падежам?..“
Ничего особенного на первый взгляд в письме Ягшылык не было. Однако в каждой строке, в каждом слове слышался мне ее голос — и ласковый, и насмешливый, и неизъяснимо милый моему слуху!
„Солтан, — писала она, — разве я не просила тебя: поменьше кури, а побольше читай! Не послушался, потому не поступил в институт. Слышала, что придумал ты себе за это наказание: бегаешь с этажа на этаж под непосильным грузом кирпичей. Как мне тебя, бедненького, жалко! Зачахнешь, превратишься в серую тень, и, когда приедешь в аул, даже наши собаки не узнают тебя. И мимо меня пройдешь, как мираж…“
Вот язычок, вот насмешница!
„Солтан, еще я слышала, что в городе парни с девушками ходят в кино, взявшись за руки, никого не стесняясь, не боясь. И ты так делаешь? Наверно, да. Ты же теперь городской, про аул наш совсем не вспоминаешь…“
Еще как вспоминаю, и если про аул, то и про тебя, Ягшылык! Ни с кем я тут не хожу, взявшись за руки…
Не хожу и ни к одной из девушек близко не подойду, только пиши мне вот такие письма!
„Смотри, Солтан, увлекшись ашхабадскими девушками, опять провалишься на вступительных экзаменах, никогда не станешь студентом. Приеду сама поступать и за твое легкомыслие уши тебе пообрываю…“