Вот так сегодня и в классе: я понял, что "шапочкой" в моем сегодняшнем уроке будет ученик, не хотевший приветствовать меня. Стараясь не глядеть в его сторону, продолжаю листать журнал. Он, чувствую, очень внимательно следит за мной. Почему? Не знаю. Следит, и все тут. Может, ждет моей какой-нибудь ошибки? И тут я вспоминаю слова Гуль-ага, который говорил, что не стоит обращать внимания на всякие мелочи в поведении учеников. Надо уметь дать классу некоторую свободу, так как перенапряженность утомляет ребят. И при том не забывать, что перед тобой дети-сироты, психология которых далеко не та, что у учеников, окруженных заботой и вниманием родителей.
Вот наконец-то нашлась нужная страница в журнале. Хотел начать перекличку, посмотрел в сторону парты, за которой сидел нарушитель дисциплины, а перед моими глазами появилась связка карандашей и пистолетные гильзы. Что это? Почему? Какое они имеют отношение к этому мальчику?
"Имеют, — ответил кто-то, постучав молоточком по виску. — Да еще какое!"
Чтобы скрыть волнение, охватившее меня вновь, я взял мел и написал сегодняшнее число, а чуть ниже: "Туркменское народное творчество". Это была тема нашего занятия.
Я говорил о народном творчестве туркменского народа, стараясь интонацией и жестами привлечь к себе внимание класса.
И все было бы хорошо, не улавливай я на себе взгляд нарушителя, который следил за мной, как барс за зайцем.
До окончания урока оставалось десять минут. Их я оставил на вопросы и ответы…
Прозвенел звонок. Если сказать честно, его больше ждал я, чем ученики. Направляясь к двери, я чувствовал, что у меня дрожат ноги.
Вышел в коридор и столкнулся с Адамом Гуловичем.
— Извините, — сказал старый учитель. — Я немного волновался за вас. И решил быть рядом на всякий случай. Благо оказался свободным от уроков. Вижу, у вас все прошло нормально. Поздравляю. Я очень доволен, очень!
Старик взял меня под руку и повел к учительской.
— Будь жив ваш отец, он бы вами гордился!
И я вдруг понял, что старый учитель чего-то не договаривает, что у него есть какая-то тайна!
— Ах, как меня мучает давление, — пожаловался он.
Ночью мне приснилось, что я снова нахожусь в диспансере. Психиатр, Адам Гулович, разговаривая со мной, очень вежливо поздравил с первыми успехами в интернате, взял со стола ключи, открыл дверь кабинета и вывел в коридор. "Иди, дорогой, иди". Прямо у порога начиналась широкая, беспредельная степь. Я не знал, куда мне идти, оглянулся назад: ни двери, ни Гуль-ага, ни диспансера. Впереди тоже простиралась пустынная степь. Что это могло значить?
Я проснулся в холодном поту, включил бра.
На дворе бушевал ветер. В окно скреблась ветка урючн-ны. На крыше стучал лист железа, сорванный ураганом.
Я посмотрел на полки с книгами. Они стояли одна к одной, как солдаты в строю: "Махтумкули", "Поднятая целина", "Решающий шаг", "Война и мир", "Петр Первый". Вспомнился Гуль-ага в белом халате, диспансер. Не гася света, я по глаза накрылся одеялом и стал считать, чтобы успокоиться.
— Раз, два, три… девять, десять. — И вот я готов — отключился. Ни тебе цветных карандашей, ни патронов, ни широкой пустынной степи…
Как ни странно, мне удалось спокойно уснуть.
Осень все глубже. Вес больше отдает золотом кокон солнца. Недавно мне стало известно, что, оказывается, это не я отказался от обязанностей классного руководителя, а так в последнюю минуту решила дирекция, имея какие-то свои замыслы. И какую-то роль в этом сыграло мнение Адама Гуловича.
Не прошло и двух месяцев с начала моей работы, как по интернату прошел слух о том, что старый учитель собирается на пенсию. Мне стало очень жаль, что так случилось, ибо какая-то ниточка, тянувшаяся к моему сердцу от первой с ним встречи, не обрывалась, натягивалась все туже и туже. Я все это время ожидал от старика чего-то странного, неожиданного. И это напряжение не проходило.