Я видел, что Гуль-ага чувствовал себя плохо. И вид у него был какой-то растерянный.
"Оно и понятно, — рассуждал я, ему не хочется расставаться с делом, которому была посвящена вся жизнь. Но так уж устроен мир: одни стареют, а другие взрослеют".
Как-то Адам Гулович пришел в школу с запозданием, что всех несколько удивило — старый учитель всегда являлся задолго до начала уроков, — одет он был нарядно, торжественно.
Войдя в учительскую, Гуль-ага пожал нам руки, а опустившись на стул, заговорил весело и приподнято:
— Сейчас, когда я шел в школу, мне повстречалась очень полная женщина. Остановилась и говорит: "Я слышала, что вы выходите на заслуженный отдых. Очень хотела повидать вас". Всматриваюсь, лицо вроде знакомое. Она поняла, в чем дело, и пришла на помощь: "Да ведь я та, чье имя — Гетьма́. Вы меня звали "Белая девушка". И тут я вспомнил ее фамилию: Гельди́ева. Когда она училась у нас, то была, как тюльпанчик, а теперь такая стала круглая, как тыква. Я сам ее документы в институт направлял. Надо же, как время летит. — Старик посмотрел на меня, посмотрел осторожно и напряженно.
И сердце мое снова почувствовало ту ниточку, что соединяла нас вот уже несколько месяцев. Странно, что этот взгляд мне чем-то очень напоминает взгляд психиатра. Было в нем что-то доброе, недосказанное и печальнотревожное.
— Да, — продолжал Гуль-ага, — так вот, значит, подходит она ко мне и быстренько надевает вот эту тюбетейку. Я не хотел брать, но женщина говорит: "Товарищ учитель, я очень сильно обижусь. Она — новенькая, с иголочки".
И Адам Гулович погладил тюбетейку, как некое живое существо.
— Ну да ладно, пора в класс. Байрам Чарыевич, вы не хотите со мной?
— С удовольствием, — ответил я.
— Спасибо, сынок.
Лишь открыли дверь, ученики дружно повскакали с парт.
Мы прошли к столу. Ребята продолжали стоять. Они, кажется, уже знали, что старый учитель уходит на пенсию.
Стоим, молчим. Ребята тоже стоят, молчат.
— Дорогие мои, — сказал вдруг Гуль-ага, — познакомьтесь, отныне ваш классный руководитель!
Сказал и отошел к окну.
От неожиданности я чуть язык не проглотил.
— А наш учитель плачет! — раздался голос с задней парты, который теперь бы я узнал из сотни других.
Адам Гулович тер глаза платком.
Но вот он подошел к столу, на котором теперь лежал букет роз.
— Садитесь, — попросил он.
Захлопали крышки, легкий шумок пробежал по рядам.
— Ах вы, мои саженцы. Не обижайтесь, если иногда приходилось быть строгим, но мне не хотелось, чтобы вы походили на павлина — хоть и нарядная птица, а пустая. Вот и все. Вашу дальнейшую судьбу я поручаю учителям интерната, а особенно вашему классному руководителю. Он — сын учителя нашей школы, погибшего на фронте.
Аксакал умолк и сделал такое, чего я вовсе не ожидал от него — подошел к первой парте и подал руку ученице. Потом ее соседу, и так каждому из тридцати шести учеников. Попрощавшись, быстро направился к двери…
Я смотрел на его согбенную спину, выбритую голову, и передо мной почему-то снова закачалась связка цветных карандашей и две стреляные пистолетные гильзы… Хотелось удержать себя, не оглянуться на последнюю парту второго ряда, где сидел тот самый ученик, который встретил меня в штыки с самого первого моего урока в этом классе, но я не выдержал, скосил глаза в его сторону. Заметив мой взгляд, Нур смутился и отвернулся.
Смутился и я, видя, что Адам Гулович не прикрыл за собой дверь, а стоит и смотрит на меня, словно стараясь прочитать что-то на моем лице. Мне показалось, что он сейчас откроет какую-то тайну, потому что опять закрутились, замельтешили цветные карандаши, зазвенели гильзы, но старик поспешно прикрыл дверь.
Я оказался лицом к лицу с классом, который он оставил мне.
Вот так я и стал классным руководителем.
А старый учитель, как ушел из школы, так больше и не появлялся — заболел. Надо было бы съездить к нему, но тут навалилась подготовка к контрольной работе, сочинение. Я волновался больше, чем сами ребята. (Как потом оказалось, кое-кто из ребят читал мои стихи и рассказы, опубликованные в газетах, и прошел слух, что я буду очень придираться к стилистике.)
Я попытался объяснить, что рассказ в газете и сочинение в школе — это совершенно разные вещи, но мои подопечные были настороже, а особенно Нур Аши́ров. Ребята просили дать больше времени и разрешить увеличить объем сочинения. Посоветовавшись с директором, я это им разрешил.