Что делать? Несколько ночей я писал. Писал, рвал и снова писал. И вот очерк лежит на столе. Всего шесть страниц, но как они были мне дороги. Дороги потому, что каждое слово я буквально выпестовал. Сначала я хотел прочитать его своему наставнику, но потом раздумал.
"Пусть очерк будет для него неожиданностью, — пришел я к мысли. — И пусть он увидит, что я ценю талант мальчика. И готов ему помочь в меру сил. Птенцу ведь надо рано или поздно вылетать из гнезда".
Вскоре очерк был опубликован.
Первым меня поздравил завуч:
— Молодец. Отлично написал. Я, кажется, недооценивал тебя.
Странно было слышать такое от человека, который, как казалось мне, должен был бы специально не заметить это событие. В ответ на поздравление я кивнул головой, думая: "Что-то скрыто за твоими словами, дорогой. Что-то нужно тебе от меня".
— Послушай, Байрам Чарыевич, у меня есть одна мировая тема, — продолжал завуч, подергивая губой, надрезанной шрамом.
— Какая? — поинтересовался я, почувствовав, что внутренне сжимаюсь, как бы боясь, что меня вот-вот ударят чем-то очень жестким.
— Отличная, для фельетона, — улыбнувшись, отозвался Таджиевич. — Надо развеять миф, будто бы в нашем интернате работают одни Макаренки.
— А разве не так? — прикинулся я дурачком, не понявшим, куда он гнет.
— Так, но только некоторые убитую собаку хотят бросить в колодец, из которого пьют.
— Загадочно говорите.
— Такой вопрос, что сразу и не скажешь. Да и мнение у тебя обо мне наверняка сложилось плохое. Твоего наставника в школу не принимаю, поход в театр не поддержал, новшеств в работе не замечаю. Верно?
— Ну, как вам сказать…
— Верно, знаю… В штыковую атаку не приходилось ходить? — спросил завуч, придерживая дергающуюся губу. — Нет? А я ходил. Страшно. Зазеваешься — и тебе капут. Но и здесь у нас страшно. Вот он, например, ничьи уроки не посещает, а деньги себе за это выписывает. А я должен все это знать и молчать.
— Кто это — он?
— Как сам думаешь?
— Не знаю.
— Подумай. Если тебя в газете печатают, значит у тебя есть интуиция.
Алтынтадж подошел к окну, прикрыл его. Молча постояв, резко повернулся ко мне.
— К тому же еще и пьет. Когда ни придешь, у него дома вечеринка. И когда комиссия приходит, он их домой ведет. Почему-то ко мне их не пускает? Вот о чем надо писать. И писать надо с принципиальной точки зрения. А слов у тебя, я думаю, хватит. Вот сколько написал о каком-то пацане!
Я стоял, не веря своим ушам. Что это такое? Может быть, завуч испытывает меня: ведь он наравне с директором несет ответственность за порядок в школе!
Удивляюсь, как я вообще сдержался. По дороге домой думал о случившемся. Выходило, завуч хочет втянуть меня в какую-то интригу против директора. Вспомнилось предупреждение Гуль-ага. Прав оказался старый учитель, ох как прав! Алтынтадж ловко задумал: если я напишу о директоре, получится: молодой учитель, борец за справедливость, разоблачает директора интерната — жулика, ворующего государственные деньги по подложным документам.
Дома я рассказал обо всем матери.
— А разве за посещение уроков платят деньги?
— Не знаю, наверное.
— Не связывайся ты с этим Алтынтаджем. Плохой он человек.
Но "плохой человек" не отставал от меня.
— Ну как, надумал? — снова спросил он как-то.
— Надумал, но сначала я посоветуюсь с директором, — отрубил я.
Завуч побледнел. "В обморок бы не упал", — подумалось мне.
— Ты что, с ума сошел? Это я ведь сказал, проверяя тебя. Пусть наш разговор останется между нами, забудь о нем. Сам понимаешь, каково иметь под боком пишущего человека. Ведь я сам завуч. С директором вместе отвечаем за интернат. Договорились, сынок?
— Хорошо, — ответил я, видя, как зеленоватая бледность расплылась по лицу Алтынтаджа.
— Ну, вот это разговор мужчин. А вообще ты должен ко мне относиться с уважением, а то я ведь и о тебе такое знаю, что вся твоя жизнь пойдет прахом…
И завуч ушел.
Что-то холодное, давящее навалилось на меня. Сердце напряглось в предчувствии плохого.
Теперь я чаще стал ловить на себе взгляды завуча. Его светлые глаза посматривали на меня как на соучастника — заговорщицки, что особенно коробило.
Я понимал, что он постарается сделать так, чтобы я не смог ничего рассказать директору о его замыслах.
"Но самое верное в его положении — отделаться от меня, — как-то родилась мысль. — Ведь я знаю его тайну, как бы он ни прикидывался добреньким".