Дальше читать я не мог: слезы душили меня, и самому очень хотелось увидеть своего отца, поговорить с ним, посоветоваться. Джигит не должен плакать, слышал я с самого детства, но сейчас не выдержал и заплакал.
Мне было стыдно перед самим собой, но что делать, учитель я, джигит, но ведь тоже человек.
— Ты что, сынок? — спросила мама, заглянувшая ко мне в комнату.
— Ничего. Что-то затылок сдавило. Давление, наверное.
— Это нервы. Попей зеленого чая, пройдет.
— А что делал в таком случае отец?
— Всегда был очень добр с ребятами, помня, что они сироты. И ты не забывай об этом.
— Я о давлении, мама.
— И я о том же. Я сейчас принесу чаю.
Поужинав, я решил съездить к Адаму Гуловичу. Старый учитель принял меня, как всегда, радостно. Глаза его смотрели ласково, худые руки взволнованно то застегивали, то расстегивали пуговицу на рубашке.
Я рассказал ему о дневнике Нура Аширова. Хозяин дома потер затылок, надвинул на нос очки и долго рассматривал меня, думая о чем-то своем.
— Нету и не было у него никакого дома. Отца и мать он не знает, — сказал он вдруг, словно обрезал.
— Как так, но ведь он пишет, что отец подарил ему костюм.
— Разве ты не знаешь, что Аширов родился в колонии? — спросил старик, испытующе посматривая на меня.
— Как это, в колонии?
— Все, что он пишет в дневнике — это плод его фантазии. Ему очень хочется быть похожим на всех. Вот и выдает желаемое за действительное. Отец и мать его, действительно, сидят, но не только за спекуляцию.
Адам Гулович глубоко вздохнул и задержал дыхание, как бы боясь, что вместе с ним изо рта вырвется то, что он долго и тщательно скрывает. Не знаю почему, но у меня забилось сердце, сдавило горло.
— Учитель, — сказал я, — как могло случиться, что Нур родился в тюрьме?
— Не в тюрьме, а в колонии. Срок его отцу дали большой. Ну, вот он и сошелся там с какой-то женщиной. Та родила. В дневнике есть страницы о письме матери, которое она присылала ему из колонии, не читал?
— Нет. А он знает о своей судьбе?
— Знает.
Старик потер затылок и опять посмотрел на меня задумчиво и напряженно.
Динь-динь — зазвенели где-то надо мной гильзы пистолета. Лучи электрической лампочки, висевшей в беседке, вдруг как бы собрались в пучок, превращаясь в связку цветных карандашей. А взгляд старого учителя, наполненный заботой и сочувствием, продолжал источать таинственность, заставляя меня боязливо напрягаться.
— А он тебе ничего больше не говорил, не спрашивал о чем-либо? — донесся до меня вопрос.
— Нет. Хотя как-то заговорил о каком-то милиционере…
Поправив очки, старик снова остановил на мне взгляд. Казалось, он все хочет что-то сказать и никак не решится.
Динь-динь — снова зазвенели стреляные гильзы.
Вернувшись домой, я торопливо перелистал страницы дневника. Вот оно, то место, где говорится о письме матери. Да, Нур не скрывал, что оно из мест заключения. Но, как я понял, он создавал образ матери из двух женщин — из той, что была матерью его сестры по отцу, и матери, которая родила его в колонии.
Вот что было написано по этому поводу.
"Вскоре после того, как меня перевели в детдом, я получил письмо от мамы, в котором говорилось: "Сынок, будь джигитом. Так сложилась наша судьба, что мы должны все выдержать. Тебе еще долго придется быть одному. Но ты не ругай нас за то, что мы не могли дать тебе жизнь на воле. Мы честно и на всю жизнь полюбили с отцом друг друга. Сейчас его перевели в другую колонию, но скоро администрация обещала помочь нам быть поближе друг к другу. Если ты встретишь человека, в смерти отца которого случайно оказался виновным твой отец, попроси у него, сыночек, прощения. Я знаю, что это трудно, но что делать, отец не хотел всего этого. Но видно, человек не волен распоряжаться своей судьбой. Папа твой человек очень добрый и очень хороший. Здесь, в заключении, он спас мне жизнь и многим помогал в трудную минуту. Помни и люби его. Скоро я вернусь, найду тебя. Целую тебя, мой ласковый жеребеночек. Учись, слушайся старших. Мама".
Прошло четыре года, и мама вернулась. Она пришла в интернат. Мы пошли в наш дом. Все было на месте, только засохло урюковое дерево. Но утром я сказал ей, что пока вернуться домой не могу, буду ждать возвращения отца. Мне жалко было смотреть на ее постаревшее лицо, поседевшую голову, но я ушел в детдом. Во сне всё чаще вижу отца. Он такой высокий, сильный и всегда скачет на ахалтекинском коне".