12 сценариев одного грустного фильма про одиночество
Сценарий первый, экзистенциальный: «Песчинка меня в мире без дна»
Быть может, уже покидая уютное материнское чрево, мы попадаем в свое первое одиночество. А потом его становится не сосчитать…
День, как и всегда, был расписан по минутам. Когда-то Юрий не замечал этого и даже радовался своей занятости и востребованности, но с каких-то пор внутри стало нарастать смутное тревожное несогласие с происходящим.
Он вздохнул и закрыл глаза, откинувшись в кресле и мысленно умоляя, чтобы не зазвонил телефон.
Что это? Старость? Но ему только сорок два. Младшему сыну едва минуло четыре.
Выгорание? Но он не уставал ни физически, ни эмоционально, вернее уставал умеренно, без чувства измождения или отвращения к работе.
В семье что-то? Нет. На удивление, и шестнадцать лет спустя он все еще любил жену и точно знал, что и она его тоже. Двое детей, опять же. Все хорошо.
Так что же щемило?
Неужели настиг знаменитый кризис среднего возраста и скоро захочется или пуститься во все тяжкие, или испробовать что-то настолько непривычное, чтобы адреналин хлынул по венам и заставил почувствовать, что жизнь не спешит к закату?
Юрий улыбнулся, поняв вдруг, насколько далек он сейчас ото всего шаблонного, заученного, миллион раз слышанного от друзей, метнувшихся к двадцатилетним девочкам за инъекцией невозвратной молодости или ради нее же взгромоздившихся на мотоциклы, полезших в горы, сиганувших с парашютом, а то и пошедших искать просветления в тибетских далях.
Нет, нет, нет. Все мимо.
В цель било только одиночество, которого у него, по сути, не было вообще.
Но одновременно оно было повсюду. Он пропитался им с недавних пор, хотя, скорее, с недавних пор он начал его по-настоящему осознавать, а чувствовал и много раньше. В институте его считали депрессивным и немного странным, потому что случалось ему как будто выпадать из жизни, разочаровавшись даже в самом любимом.
Он утрачивал смысл всего, не понимал, зачем вообще что-то делать, если пройдет немного времени – и все закончится само собой.
Потом проходило, и он жил дальше. Но вот пришло опять и осталось. Осталось с осознанием совсем не тщеславной уникальности, а, наоборот, досадной – он чувствовал, что никому не сможет подлинно передать того, что внутри него, и что никто не способен подлинно понять его…
Юрий подумал, что и сейчас не может точно осознать те причины, которые дают ему силы продолжать. Внутренние, а не лежащие на поверхности и предсказуемо голосующие за семью, детей, мать и брата.
А внутри саднило. Порой он ощущал себя ребенком, которого оставили одного и предоставили самому со всем разобраться. Но как? Разве кто-то сказал ему? А интересно, вообще говорят кому-то что-нибудь кроме банального списка социальных обязательностей «учись–женись–роди–построй–посади»?
А ему самому есть что сказать на этот счет своим детям? Для чего они сюда пришли? Как им вывезти всю эту жизнь, до отказа нашпигованную самым непредсказуемым и далеко не всегда радостным? Как сделать тот выбор, который не разрушит их?
Голова начала тяжелеть, веки тоже. Подступила тоска. Ее вообще было много в последнее время. Иногда она терялась за всеми нагромождениями его дней, но не уходила окончательно. Всегда возвращалась. Всегда просила чего-то. Всегда пробивала его неслабые защиты, которыми он оброс когда-то, обороняясь от самого себя.
Он и сейчас пытался обороняться, боясь мысли о том, что даже любовь и близость в полной мере не защищают его от того всепоглощающего одиночества, которое заставляло его чувствовать себя чужим в любой толпе, находиться в гуще событий, но опять понимать, что он не вместе со всеми, а отдельно.
Всегда отдельно. Тоска правила им, проникала под самую кожу, подкидывала мучительный страх, а иногда как будто вообще лишала всех остальных чувств и эмоций.
Даже дома, за ужином, ведя веселые и уютные разговоры, Юрий понимал: внутренняя тоска не покидала его, не давала успокоиться и насладиться тем, что есть, что доступно и что бесценно, наконец.
Он начинал осознавать, что, возможно, каждый человек в той или иной мере испытывает все то, что испытывает он, и что каждый как-то пытается справиться, но вот что у кого выходит – тайна.
С ним никто не говорил о своем одиночестве. О тяготах жизни, личных драмах, профессиональных провалах и проблемах с деньгами говорили, а одиночество как будто табуировалось.
Никто не решался сказать, что ему бывает невыносимо от свистящей пустоты внутри, от плохо распознаваемых желаний, когда чего-то хотелось, но вот чего именно и чем это утолить, непонятно.