Не знаю, долго ли я спал, но, когда открыл глаза, было уже совсем светло. Меня ожгло, как плеткой, — упустил табун?
Но, верно, бабушка молилась в эту ночь за меня, ее древние боги сжалились над ночным конюхом, впервые в жизни оставшимся за хозяина.
В высокой траве тихо спали сытые жеребята, рядом мирно дремали кобылицы. Рваный Подколенок чуть слышно позвякивал боталом. Все спокойно.
И вдруг… Я привстал в седле от неожиданности: в самой середине табуна пасется незнакомый конь, рослый черногривый. Лошади держатся от него стороной — чужак.
Так вот кто был виновником ночного переполоха!
Черногривый заметно припадал на одну ногу. Приглядевшись, я увидел немного выше лодыжки красный рубец. Кожа на ноге у Черногривого была стерта, а по траве волочился оборванный повод, цеплялся, причинял боль.
Я соскочил с Гнедого и, прячась за лошадь, стал незаметно приближаться к незваному гостю. Я напрасно осторожничал — Черногривый не шелохнулся, подпустил меня, как бы понимая, что хочу ему добра, спокойно дал снять со своей ноги заскорузлый от крови ремень.
Напрасно я искал на небе Утреннюю звезду — она ушла за сопки. Пора возвращаться в улус. Что ж, первая моя ночевка кончилась. Я не только не упустил ни одной лошади, но даже оказался с прибылью. Это добрая примета.
Когда я привел табун, улус еще спал. И только петух Тюриковых — единственных русских в нашем улусе — приветствовал меня.
III
ДНЕМ…
Я открыл глаза и огляделся. Солнце, падая в квадратное отверстие дымохода, освещало угол. Значит, солнце высоко и на дворе полдень. Я повернулся с боку на бок. Голова тяжелая, не оторвешь от подушки. Но так можно проспать все на свете! Я вскочил.
Зной, духота, обжигающая ноги пыль. Синее небо, земля, деревья — все напоено жаром.
На дворе тихо. Даже малышей не слышно, наверно, забились куда-нибудь в тень. Я несколько раз прошелся по двору. Чем заняться? Очень хочется повидаться с друзьями, не терпится рассказать им о сегодняшней ночи. Да разве найдешь кого-нибудь в такую жару в улусе? Наверняка все на острове. Ребят сейчас из реки трактором не вытащишь!
Хочешь не хочешь, а придется одному плестись на речку. Я медленно, нога за ногу, бреду по пустынной улице. Хоть бы одна живая душа попалась навстречу — никого, улус точно вымер. Все попрятались у себя за заборами. На крышах томится козий творог, забытые кучи зерна на брезенте, — просеивать зерно пустое занятие в такой безветренный день. Всюду на изгородях сушится одежда, в основном мужская: хозяйки готовят своих мужей в дальнюю дорогу. В далекую и опасную!
Я заглядываю в дом к Эрдэни. Надо узнать, возвратился он или нет. Но и там пусто.
Загребая босыми ногами горячую пыль, иду, напеваю под нос что-то невнятное даже самому себе. Солнце стоит так высоко, что коновязи уже не отбрасывают тени. Оказывается, нелегко догнать уходящий день.
Вдруг кто-то сердито окликает меня по имени:
— Батожаб! Стой!
Я оглянулся.
На Белоногом несется всадник с черным, изрытым оспинами лицом. Это Ендон, бригадир, отец моего одноклассника Баянды. Мы с его сыном в ссоре, и мне неприятна эта встреча. Ендон, нависая надо мной грузным телом, выпаливает прямо в лицо:
— Своевольничаешь! Голова от вас кругом идет! Один бросает без разрешения табун, другой, от горшка два вершка, самовольно назначает себя ночным конюхом! А я на что?! Но я наведу порядок! — Ендон теснит меня конем, заставляя отступить к изгороди.
— Эрдэни ахай попросил меня всего на одну ночь… — бормочу я.
Бригадир — большой начальник, весь улус под ним.
— «Попросил»! Детский сад прямо! Ты хоть подпругу подтянуть можешь? Из-за конского крупа шапки не видно!
— Я ездил в ночное с Эрдэни ахаем много раз.
— Он ездил! Он знает! Ему с бригадиром зачем говорить? Незачем ему бригадир! Он сам себе голова, однако, — что хочу, то ворочу!..
Белоногий так и ходит под грузным телом бригадира.
— Не пойду больше в ночное! Не буду табунщиком! — запальчиво кричу я и, повернувшись, ухожу быстрым шагом.
Но Ендон, развернувшись, нагоняет, теснит меня конем.
— Ага! Не будешь? Ловкий какой! Нет уж, раз взялся, пеняй на себя. Не погляжу, что мал. За табун теперь ты головой отвечаешь!
Ендон огрел Белоногого плеткой, но, тут же осадив коня, крикнул:
— Сегодня ночью поведешь табун — и не вздумай своевольничать.
Я не знал, радоваться мне или огорчаться. Бригадир все-таки назначил меня ночным конюхом. Я не успел сказать Ендону, что привел сегодня с табуном нового коня.
Незаметно для себя я очутился на берегу Гангаты, маленькой речушки, что течет посреди нашего улуса. Как всегда, на берегу стирали женщины. Только сегодня не было слышно ни смеха, ни веселой перебранки. Вон моя мать нагнулась над тазом. Из нашей семьи никто не уходит в армию. Но стирки хватает — целая гора выстиранного белья. Я остановился за спиной у матери, наблюдаю: до чего ловкие у нее руки! Пена пухлой шапкой стоит над тазом, колюче искрятся на солнце мыльные пузырьки.
— Давай сюда рубашку, ишь потемнела от пота.
Снимаю рубашку, отдаю матери. Минуту-другую мать трудится, трет, разгибается, отводит рукой упавшие на глаза волосы, ласково и устало смотрит на меня.
— Ну, помощник, помогай отжимать. Да полегче, а то вместо рубашки одни лохмотья получишь. Как ночь прошла, не замерз?
— Нет…
— Смотри мне! Ночи летом обманчивы, сынок. Перед рассветом бывает холодно, заболеть недолго. Когда опять пойдешь в ночное, обязательно захвати с собой куртку да и поесть чего-нибудь возьми.
Мать раскладывает на траве выстиранные вещи. Потом садится прямо на землю, достает махорку, ловко скатывает самокрутку, затягивается.
— Эрдэни — опытный табунщик. Учись у него, пригодится.
— Да… — нехотя бормочу я и стараюсь не глядеть на мать.
Я сижу рядом с ней, бросаю в реку камешки, а вокруг цветным хороводом легла одежда. Чего тут только нет! Летний тэрлик нашей шабгансы, пестрые платья сестренки, штанишки Дондоя… Кажется, и одеваем-то мало летом, а вон сколько набралось — не сосчитать. Трудно поверить, что мама одна перестирала эти платья, рубахи, рубашки, рубашонки, штаны разных размеров Мать не только стирает, она тащит все хозяйство по дому, — бабушка уже стара, Сэрэн-Дулма день и ночь 1 поле у трактора. Но ведь и мать с раннего утра до само! ночи на ферме. Для меня загадка, когда она услевае: все делать. Я исподтишка приглядываюсь к ней: худое темное лицо, запавшие глаза и усталое выражение глубоко спрятанного горя. Я теперь даже и представить не могу мать веселой.
Мама подозрительно смотрит на меня.
— Что-то ты глаза прячешь? Говори, в чем дело! Не мастак ты у меня скрывать… Как Эрдэни?
— Он… он уехал вчера в аймачный центр и не вернулся. Он хотел добровольцем…
Мать даже перестает курить.
— Ты что — один был с табуном?
— Я даже лишнего коня привел!
— Ты мне зубы не заговаривай! Я тебя спрашиваю — неужели ты один табун на ночь повел?
— Эрдэни попросил.
— Он бы еще Бараса попросил!
— Я же справился, ма. Я еще прибившегося коня привел.
— Сегодня чужого коня привел, завтра своих потеряешь.
— Я вовсе не маленький, ма.
— Маленький! Если с табуном случится беда, отвечать не тебе, а мне. Мало нам беды с отцом. Не пойдешь больше в ночное!
— Ма!..
— Сейчас же иди к бригадиру и откажись!..
Мать закашлялась. Ее давно уже донимает этот сухой, надсадный кашель. Надо лечиться, надо бы куда-то уехать, а она работает и день и ночь.
— Ма, зачем ругаешь?
— Затем… Затем, что ты глуп.
— Война, ма. Эрдэни ушел в армию, другие уйдут, кому табун гонять? Мне гонять табун. Я с Эрдэни много раз гонял. Больше некому, ма.