Пока в Ново-Воронеж не приехал один известный художник, заслуженный деятель искусств. Он обошел все залы и лаборатории станции, познакомился с людьми, делал этюды, наброски, портретные зарисовки, но что-то его не удовлетворяло, не устраивало, он был недоволен собой.
Но вот художник познакомился с Верой, взялся за ее портрет. Они сблизились. Было ли это любовью? Каждый, видевший этот портрет, знает, таким человек бывает, только когда он любит и счастлив. И никто из видевших портрет никогда прежде Веру столь счастливой не знал, хотя каждый из них мог бы поклясться, что она и раньше была счастлива.
Художник был большим мастером. Он, видимо, не сомневался, что Вера способна на чувство огромного накала, и эту свою убежденность с поразительной силой вложил в картину. Когда работа была завершена, многим показалось, что Вера, написанная им, выше Веры-оригинала. И что из того? Разве воображение художника, его прозорливость и проницательность не вступают подчас в конфликт с тем, что подвластно взгляду неискушенному, понятно любому? Ну, как бы там ни было, портрет еще не был завершен, когда Вера ушла от Виктора к художнику. Родилась Олечка.
Они жили вместе два года. Почему они расстались, никто не знает. Зинаиде Вера об этом ничего не рассказывала. Однажды весенним вечером она пришла к ним с Сашей и попросила приютить их с Олечкой, пока дирекция не даст ей квартиру. Квартиру ей вскоре предоставили. Но еще раньше приехал Виктор. Может быть, никому лучше Саши и Зинаиды не известно, какие большие друзья Вера с Виктором. Эта давняя, верная дружба все и решила. Виктор принял Веру с Олечкой и за все прошедшие годы никогда, ни разу ни в чем ее не упрекнул и не обидел даже полунамеком.
Портрет Веры купил ее отец и повесил в своем кабинете, порога которого Виктор никогда не переступает, — закончила свой рассказ Зинаида.
— И что теперь? — спросил Шютц, смутившись.
— А теперь, — сказала Зинаида, — может случиться так, что чей-то брак снова даст трещину. Может случиться так, что один человек снова оставит другого. Может случится так, что он тем самым пойдет против собственных принципов, поступит вероломно и никогда себе этого не простит! — И веско, со значением подытожила: — Штробл поймет это, если только ему все до точки объяснит его ближайший друг.
Шютц пошел к обводному каналу и, хотя моросил нудный дождичек, долго ходил вдоль его русла. Отсюда поверхность Бодденского залива казалась как бы шершавой, с мельчайшими пузырьками-бульбочками. Вытянув длинную шею, над заливом летел лебедь. Когда он опустился, вода рядом с ним вспенилась. Шютц наблюдал, как лебедь степенно огибает торчащие из воды черные столбики остова старой перемычки. Сколько он ни пытался сосредоточиться, в голову не приходило ни одной путной мысли. Да, он ближайший друг Штробла. Но как сказать, с чего начать? Попозже он вскарабкался наверх по крутому склону холма, мимо серебристых кустов облепихи, усыпанных блестящими светло-оранжевыми ягодами. Стручки дрока лопнули и повисли пустые, на зеленых прутьях, источавших сок. Ветви тонкой рябины гнулись под тяжестью пышных красных гроздьев, спелых и влажных. Листья на ветвях уже пожелтели. «Пройдет совсем немного времени, — думал Шютц, — и все снова станет таким, как было в день моего приезда в январе. Придет новый год. И в том году мы сумеем применить на деле все, чему научились за это время и что узнали. Вот тут-то мы и докажем, на что способны. Мы со Штроблом свое возьмем. Умеем мы немало. Штробл знает это, он на это делал ставку и будет делать ставку впредь. Для него всегда работа была превыше всего. А история с Верой? Он ее забудет».
Шютц сам заметил, что его рассуждения противоречат фактам. «Для Штробла работа — превыше всего». А ведь с некоторых пор он заметно изменился: он весел, раскрепощен, бодр, для него солнце и дождь перестали быть просто погодой, от которой зависит, будут ли дороги на стройке сухими; сегодняшний Штробл с удовольствием слушает музыку и взлетает над волейбольной сеткой, будто от каждой выигранной партии зависит победа на первенстве мира. Этому Штроблу удается все, за что он берется, все! Теперь не скажешь, что для него вся жизнь в работе. «Да так и не должно быть, — подумал Шютц. — И все-таки он должен отступиться. Должен! Ради Веры…»
И вот Штробл сидит перед Шютцем в своем кабинете. Горят лампы дневного света, обстановка сугубо деловая. Этого и хотел Шютц. Пора поговорить начистоту, нечего валять дурака!