Пока мужчины толклись в комнатке Юлии Борисовны, тщась поразить ее остроумием, а остальные женщины вяло прохаживались по коридору, мрачные солдаты носили в кабинеты начальства, разделенные всего лишь крошечной приемной, еду, водку и шампанское в ведерках со льдом.
Через полчаса все было готово; Павел Прокопьевич указал каждому его стул таким образом, что княжна оказалась рядом, а собственная жена — на дальнем конце стола, близ Вельчинского.
— Господа, сегодня супруги сидят порознь, — сообщил Гримилов. — По случаю праздника.
Марья Степановна и Эмма Граббе тотчас приняли вид оскорбленной добродетели, но на них никто не обратил внимания.
Павел Прокопьевич постучал ложечкой по графину, попросил тишины и объявил, что скажет два слова. Однако говорил он бесконечно долго, может, четверть часа, а может, и больше. Обычно язык капитана путался во рту, Павел Прокопьевич не мог закончить мысль, его не всегда понимали, и случались напряжение в беседе и даже досада. Теперь же слово у него цеплялось за слово, и говорил он с хорошо заметным удовольствием.
Возможно, капитана вдохновляла княжна, а может статься, пожилой господин в штатском, сидевший по правую руку от Павла Прокопьевича. Гость был спокоен и важен, как бонза, и весь блестел, будто его хорошо потерли мелом.
Пиджак приезжего никого не вводил в заблуждение, все здесь знали полковника Злобина. Начальник контрразведывательного отдела ставки любил по праздникам навещать подчиненных, знакомиться с делом, острить в обществе женщин и пить хорошее бесплатное вино.
Свой спич Гримилов-Новицкий начал, как и положено, с весьма лестных слов в адрес гостя. И выходило так, что все удачи отделения были прямое следствие указаний из Омска, а просчеты и поражения рождались вопреки им.
Но господин Злобин в середине речи Гримилова энергично махнул рукой: «Довольно, прошу вас!» — и капитан вполне гладко перешел к рассказу об уничтожении подпольного центра и кассы взаимопомощи стрелочников, под «крышей» которой таилась масса большевиков.
Сообщая эти старые, известные всем сведения, Павел Прокопьевич почтительно поглядывал на полковника и, читая в его глазах одобрение и даже похвалу, вполне сносно завершил речь.
Иеремия Чубатый вздыхал и желал капитану провалиться сквозь землю, дабы можно было уже наполнить стаканы, выпить и вполне легально поухаживать за Юлией Борисовной и Верочкой Крымовой.
Однако Гримилов внезапно заговорил вновь и, то и дело оборачиваясь к своему начальству, стал намекать на некие события, которые произойдут в ближайшее время. Красным приготовлен капкан, и скоро от армии Тухачевского останется лишь кровавая лужа.
Наконец Гримилов умолк окончательно и повернулся к Злобину, прося его произнести несколько слов. Полковник сказал: «Ну разве что несколько», — и тоже молол какую-то чепуху о клещах, о стратегии, о конце большевиков и всяких там либералов.
— В противном случае, — объяснил Злобин, — ни господин адмирал, ни я не могли бы разрешить такой вечер, как ваш. Впрочем, са́тис вербо́рум[66], наполним бокалы.
Он быстро вручил Георгиевские кресты Гримилову и Крепсу, произнес подобающие случаю слова, затем приколол Георгиевскую медаль к платью Урусовой и тоже что-то сказал совершенно равнодушно.
Тут же вскочил со своего места Павел Прокопьевич со словами благодарности и заверял господина полковника, что весь штат отделения, понимая свои задачи, постарается оправдать, а также достичь новых свершений, но запутался в длинных фразах и, спасаясь от конфуза, повернулся к Юлии Борисовне.
Княжна медленно поднялась со стула, буркнула что-то вроде «Я оправдаю надежды моего командования» — и села.
Через полчаса мужчины уже нетвердо держались на ногах, но вели себя вполне пристойно: смущало присутствие начальства.
Однако полковник вскоре подсел к Верочке, и секретарша Гримилова, победно поглядывая на Вельчинского, стала улыбаться гостю и кокетничать с ним.
Но поручика это никак не тронуло, и он грустно косился на княжну, вокруг которой уже образовалась компания мужчин.
Николай Николаевич вздыхал и наблюдал за Юлией Борисовной с таким напряжением, с каким обычно следят за молоком на огне.
Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны. Крепс постучал ножом по тарелке, сказал в наступившей тишине:
— Господа! Не секрет, что в этих стенах обретается доморощенный поэт поручик Вельчинский. Он посвящает свои опусы одной из наших барышень, и она находит их вполне съедобными… г-мм… простите мне столь гастрономический подход к сочинительству. Попросим господина Вельчинского развлечь нас.